Сад в деревне Дубрава

«Мы в Сибири не гости, а хозяева. И работать хотим, думая не только о сегодняшнем, но и о завтрашнем дне». Из выступления Леонида Казакова на XXV cъезде КПСС 2 марта 1976 года. Знаменитому бригадиру было тогда 25 лет. За плечами у него были не только два бамовских года, но и проложенная трасса Хребтовая – Усть-Илимская. Неплохое начало судьбы!

Сегодня на дворе не только завтрашний, а послезавтрашний день. КПСС осталась в истории, которая нынешним 25-летним кажется такой же далекой, как, к примеру, правление на Руси Ивана Грозного. БАМ давно построен. Впрочем, работы на магистрали еще хватает – электрификация, вторые пути, развитие…

Первый среди равных

Но сейчас не об этом. Сейчас – о том, что имена прославленных некогда бригадиров подзабыты, а молодым вообще неизвестны – недолговечна земная слава. Те, кто ехал на эту громкую стройку зелеными юнцами, шагнули в пенсионный возраст. Но для нас, кто был свидетелем их тяжкого труда, эти люди навсегда останутся в контексте славного того дела, которое они сделали на земле Сибири.

Для меня многие из них будут на всю жизнь друзьями, добрыми приятелями. Пролетевшие с начала стройки 40 лет (а ведь было это как будто вчера!) вовсе не обесценили тот громадный труд, который выпал на их долю. Я часто задумываюсь – почему, когда вокруг столько скверны, пьянства, разврата, преступности, эти ребята не поддались многочисленным соблазнам, а выбрали совсем другой путь – отправились в Сибирь, чтобы создавать новую действительность? При этом все мелкое, слабое, суетное отсеклось, искатели приключений, любители сумасшедшего заработка и проходимцы отсеялись, как плевел от зерен, а те, кто остались в большинстве своем – гвардия стройки. Они вынесли все – и тяжелый труд, и суровый климат Сибири. И даже обычный советский бардак, помноженный на громадность трассы, их не испугал – они, как могли, противостояли ему. Так откуда они взялись, эти чудо-богатыри? Да спрячьте свою ироническую усмешку – если вы увидите их на фотографиях тех лет, вам придется согласиться со мной.

Потому я решил посмотреть, в какой же семье вырос хотя бы один из них. Остановился на Леониде Казакове, в то время самом титулованном бригадире не только на западном участке, но, пожалуй, на всей трассе – в 25 лет Герой Социалистического Труда, член ЦК КПСС… Кто жил в те времена, тот знает – еще неизвестно, какое из этих званий выше. И при этом не зазнался, остался тем же скромным улыбчивым парнем, каким лет восемь назад приехал в Сибирь и начал работать в бригаде брата Василия. Когда же брат надумал возвращаться на свою теплую родину, бригада единодушно выдвинула на бригадирство Казакова-младшего.

И вот добираюсь до поселка Климово Брянской области, где жила мама Леонида Мария Михеевна, его младшая сестра Маша с мужем и сыном. Сейчас прикинул – было это 28 лет назад…

Климово, июнь 1986 года

Ранним летним утром я вышел на длинную пустынную улицу. Она была зелена почти по-деревенски, но листья деревьев уже потеряли весеннюю свежесть, они глянцево темны; во дворах можно разглядеть яркие цветы. Воздух чист и прохладен. На скамейках кое-где сидят измученные бессонницей старички, они долго смотрят мне вслед…

А дальше – по дамбе, в горку, к нескольким двухэтажным домам, один из которых носит нужный мне адрес. Вот мне уже открыли дверь маленькой двухкомнатной квартирки, и встречает меня вся семья: Маша, Мария Давыдовна, ее муж, стройный блондин, офицер милиции Слава, их сын Алешка – любопытный нос, смородинные глаза… И Мария Михеевна – мама, бабушка, теща. Я сразу понял, откуда у Лени мягкая, какая-то застенчивая улыбка, чуть опущенные уголки глаз…

В эти летние дни мы подолгу разговаривали с Марией Михеевной, оставшись вдвоем – Маша уходила на работу, Слава – на службу, Алешка – в свой детский сад. Говорили про все – про жизнь в Климове и в Иркутске, про урожай ягод и грибов… Как было до войны и после нее… И про саму войну, конечно, говорили – тот, кто жил «под немцем», не забыл этого до конца жизни. А она жила, да с ребятами…

Заботы материнские

Вот про них-то, про детей да внуков, все больше и говорили. Про старшего, Ивана, который жил в Нелидово Тверской области, про Василия, что в Прилуках на Черниговщине (это за ним Леня потянулся когда-то в Сибирь); про Николая, он в аж в Сочи обжился. Про Сергея, младшего, он один из сыновей и остался в Климово, шоферит. Про Леню – само собой…

– Вишь, сыны все хороши, не обижусь, – негромко, как будто улыбаясь про себя, говорит Мария Михеевна, – да разлетелись кто куда. Вот и живу у дочки. Она ласковая. И зять добрый…

Как ни странно, беспокоил ее больше всех… Леонид.

– Скажи, – допытывалась она, – ты ведь его знаешь… Не слишком высоко он поднялся? Высоко, сама знаю, что высоко… Да быстро очень… Не надо бы так-то…

Я разубеждал ее как мог. Говорил, что поднят он за свой труд, действительно большой и тяжелый, дорогу ведь построить – не крышу в деревне починить. Что человек он по натуре скромный, никакая гордыня его не одолеет, так что маме опасаться нечего. Она слушала, качая головой и вздыхая.

Тревога эта поселилась в ней с тех пор, как полежала она в кремлевской больнице, куда сын трижды определял ее на лечение. Помогло ей, правда, мало, да и что могло помочь изношенным, изработавшимся ее суставам? Предлагали операцию, да она побоялась… А уж больница такая хорошая, как дворец, врачи и сестрички такие внимательные! Так и вернулась домой с воспоминаниями о больничном великолепии и ясным ощущением тревоги за сына, который может легко, да целых три раза, определить ее, старую, в самую лучшую в стране больницу.

Так уж устроено материнское сердце – оно постоянно тревожится и за детей, и за их детей. Чтобы не было им плохо – несытно, холодно, чтобы болезни их миновали… Особенно за души их тревожится – правильно ли живут, если в достатке и почете – по заслугам ли этот почет, да по силам ли такая ноша.

Когда Леонида показывали по телевизору, и они садились смотреть всей семьей, в комнате становилось радостно и празднично… Мария Михеевна всегда думала – неужели это он, ее Леня, первый из послевоенных детей, обычный мальчишка, стал таким большим, сильным и уверенным; сидит на зыбком экране и говорит с солидными и учеными людьми о таких вещах, которые в их деревенском доме и присниться не могли?

«Эта привычка к труду благородная…»

Выросли дети, стали большими и умными, живут в разных концах, в разных городах, кто дома строит, кто дорогу, камни режут, машины водят. Главное – люди все хорошие, хвалят их, отмечают.

Как же они воспитывали их в трудные эти времена, как смотрели за ними, что выросли они все стоящими людьми, надежными работниками?

Мягкая, ускользающая улыбка чуть трогает уголки ее губ.

– Да не воспитывали мы их, правда, – говорит она и руки, беспокойные руки матери, привычно теребят фартук. – Просто жили, как умели, работали… Я ведь и заданий у них проверить не могла, ликбез только и окончила. Да и у Давыда – три класса церковно-приходской школы. Но учились все хорошо, не обижусь. Не знала, чтобы, как у других, в школу вызывали, никогда такого не было, хоть и шестеро в школу выходили, в Чуровичи. Не скажу, чтоб сильно радостное детство у них было, особенно у старших. Все знали – и нужду, и голод, и страх – война была… Собирали по полям старую картошку, я ее терла и оладьи пекла. Да какие там оладьи? Не зря тошнотиками их называли – синие какие-то, аж до черноты. А работали как! Весь дом на них держался. Отец, бывало, собирается на пастьбу, их с собой берет, приговаривает: пошли, ребята, на курорт! Пастьба известно какой курорт – набегаешься за день не хуже собаки… А для них и правда курортом была.

У них в доме никогда не кричали, не было необходимости. Труд и уважение в семье – вот их главное воспитание. «Кто привык с малку трудиться, тот все перенести может», – любила говорить Мария Михеевна.

Леонид не раз звал ее: «Приезжай, мам, посмотришь, какая она, Сибирь, как мы там живем». «Сыночек, – отвечала, – куда я, старая, двинусь? Кости к земле тянут. Какой из меня помощник? Это раньше бы я приехала, у меня бы там цветы цвели, огурцы, помидоры зрели!» «Да не помогать я тебя зову, – сердился сын, – просто погостить». Она отмахивалась, зачем, дескать, вам такой гость, который помочь не может? Вот и поговори с ней…

Как-то я ушел по делам в поселок. А когда вернулся, никак не мог найти Марию Михеевну. Пришла на обед Маша, тоже всполошилась – куда же она могла исчезнуть? Кинулись искать. И нашли. Она лежала на земле возле грядки с чахлыми всходами и лежа полола какие-то сорняки. Стоя не могла, не позволяли больные ноги. «Работа эта малая, – говорила она, как бы оправдываясь – Никто другой ее и делать не станет, разве что Алешка, но его, бегунца, разве заставишь? Самая моя работа!»

– Как сейчас стало добро! – любила повторять она. – Детей выучили, в люди вывели… Только внуков нянчи, работай по малку, сиди на лавочке, отдыхай… Вот как все неправильно… Только жить да радоваться. А тут здоровья нет. Да и оно бы ничего, да вот ноги…

– Смотрю на своих ребят, – какие они все молодые, здоровые! Сердце радуется! – говорит она с такой уже знакомой мягкой улыбкой. – И страшно тоже – а вдруг опять война, ведь мои сыны все к ней поспели… Таких, как они, прошлая и смела. Да ладно! Может, пронесет? – смахивает она кручину, как паутинку со лба. И смотрит на меня с надеждой, как будто я могу ее материнские страхи развеять. – Как съедутся все, с женами, с детьми – нет больше праздника! То-то разговоров, шуток, смеху, веселья!

– Как, – удивляюсь я, – здесь у вас все собираются? В двух маленьких комнатах? Ведь тесно…

– Да чего тесно! – искренне удивляется она. – Свои же все! И приезжают летом, по теплу. Так и спят на полу покатом. Самое веселое время! Никак не наговоримся, не навспоминаемся.

Дорога. Следы войны

Мы с Марией Михеевной чуть не с первого дня после моего приезда сговаривались съездить в Дубраву, в деревню, где родились все ее послевоенные дети – Леонид, Мария и Сергей. Да все как-то не складывалось – путь неблизкий, до автобуса надо добраться, к тому же он редко ходит, да и тряско в нем, тяжело для больного, старого человека. Наконец, удалось сговориться с местными газетчиками, и я подкатил прямо к ее подъезду на черной «Волге», самом роскошном советском лимузине. Пожилая женщина с видимым удовольствием расположилась на мягком сиденье, и мы отправились. Туда, где прожила семья 28 послевоенных лет. Куда вернулся с фронта муж, Давыд Никитович, да здесь и остался навечно – откликнулась через годы война, доконали старые раны.

Война… Она и стала главной темой нашего дорожного разговора.

Въехали на длинную улицу большого села.

– Ясиновка, – сказала Михеевна и горестно поджала губы, – до войны мы здесь жили, да и под немцем… не жили, а спасались кое-как… Это шутка в деле – человек на фронте, а я одна с тремя детьми! Да еще мальчишки… На улицу я их сильно-то не пускала, да разве их удержишь? Убегут, а сердце-то у меня – ну болеть! Напрокудят чего не то, а это тебе не свои дяденьки – враги, немцы, по-русски не понимают, да при оружии, им что большой, что маленький, все равно «рус»… Пристрелят, и глазом не моргнут.

До этого я побывал в музее и переписал в блокнот цифры потерь по Климовскому району. Вот он, тот блокнот, сохранился…

7229 человек ушли на фронт и не вернулись.

1015 человек оккупанты замучили и расстреляли, 1846 молодых людей угнали в Германию.

Сожжены четыре средних, 24 неполных средних и 45 начальных школ.

Уничтожено 166 колхозов, три машинно-тракторных станции – а в них было сто тракторов – какое богатство по тем временам!

А сколько деревень сожжено, сколько крестьянских изб!

Мария Михеевна считает, что Ясиновке еще повезло – только раз расстреляли каждого десятого, всего 16 человек – каждый муж, отец, жена, мать. Спешно покидая село, сожгли несколько изб. Кто виноват, что одна из них оказалась Казаковых? Слава Господу, что все живы остались, не каждой семье так повезло. А хата что? Ее и заново недолго отстроить…

– А вот и тот колодец, – кивнула головой в левую сторону от дороги Михеевна, – помнишь, я рассказывала…

Конечно, я помнил… Дело было зимой. В этот колодец в отчаянии прыгнула партизанка, которую везли на телеге полицаи, два дремучих мужика. Они в него даже стрелять не стали, мол, сама замерзнет, а на выстрелы партизаны могут объявиться, дело к ночи. Наутро ее чуть живую из колодца извлекли, собирались сдать немцам, но поставленный фашистами староста, человек пожилой, обремененный большой семьей, дал ей бежать… Рисковал, конечно. Но уцелел.

История эта известна, она даже в какой-то фильм эпизодом вошла. Партизанку эту звали Мария Коршун. Она потом письмо в село написала, благодарила людей, которые ее спасли. Но опоздала – старосту сразу после освобождения села от фашистов к стенке поставили, суд над изменниками Родине был короток, никто и разбираться, слушать его не стал. Мария Михеевна, которая пережила запредельный ужас оккупации, горестно изумлялась: как же так, расстрелять человека, который поневоле пошел в старосты, не узнав, кто он, что он?.. Такова еще одна страшная гримаса войны.

На родном пепелище

За разговорами да по сухой дороге – дождей давно не было – не заметили, как доехали до деревни Дубрава. Собственно, деревни никакой не было, была одна длинная прямая дорога на месте главной улицы да какие-то развалины в конце ее. Но сады-то, сады – беременные урожаем, они зелеными тучами нависли над дорогой, ветки гнулись от обильных плодов. Плоды еще не созрели – до августа далеко. Вот только собирать их будет некому – нет деревни Дубрава, как будто не было. Впрочем, желающие собрать есть – на дворе 1986 год, предприимчивые люди появились, приезжают на грузовиках, набивают кузова, и на базар. Да и то слава Богу – что же добру пропадать?

Такая судьба у семьи Казаковых: один их дом смела война, другой не пощадило время…

Исчезла куда-то деревня, как будто ураганом ее унесло. Только среди высокой травы, злой крапивы, лопухов и чертополоха угадываются контуры бывших изб и подворий. Исчезли палисадники, пропали колодцы, баньки, нет ни одной крыши, чтобы аистам свить гнездо.

Это для меня она исчезла. Но не для материнской памяти. Мария Михеевна ходит по своему подворью, грузно опираясь на палку, тяжело переставляя больные ноги. И все узнает. Да она ничего и не забывала. «Иди сюда, здесь добрая путинка», – гостеприимно показывает она в кромешные колючие заросли. И я сразу узнаю это новое слово – ну конечно, путинка – это маленький путь, дорожка, тропинка – и саму эту путинку вижу, которая вдруг откуда-то взялась здесь и, как ниточка от волшебного клубка, повела по саду, не давая колючкам причинить хоть малое зло и гостю, и хозяйке. И повела не абы куда, а к тому месту, где когда-то была изгородь с воротцами в поле, по которому вилась и исчезала вдали дорога. Здесь она когда-то стояла и смотрела вслед своим ребятам, которые сначала уходили в школу в Чуровичи. «Скроются из виду, а сердце-то ну болеть – вдруг волк встренет, а то и лихой человек?»

А потом – один за одним – ушли, чтобы уехать в дальние дали. Отсюда начиналась дорога бамовского бригадира Леонида Давыдовича Казакова.

А чуть в стороне под крестами и звездами лежат отцы и деды. Деревенский погост… Здесь нашел вечный покой Давыд Никитович Казаков, землепашец и солдат, колхозный бригадир и пастух.

Мария Михеевна была, как всегда, ровна, приветлива… Но как ни хорошо она держалась, горечь матери большого семейства, пришедшей на родное пепелище, была видна, она незримо текла из ее глаз, чувствовалась в суровой складке губ, в отвердевших скулах. Слез не было, печаль ее была ровна. Но я почти физически чувствовал, как ей тяжело стоять там, где когда-то в скромных радостях, трудах и заботах текла ее жизнь. Где раздавались простые, понятные и вечные звуки – свист косы, детский смех, утренний крик петуха, мычание коровы … Сейчас тихо, совсем тихо кругом. Слышно только, как жужжит пчела, где-то вдали щебечут птицы да изредка кукушка начнет отсчитывать годы чьей-то жизни.

Но ведь не зря стояла на земле деревня Дубрава, нет, не зря. Жители ее пахали землю, растили хлеб, строились… Перемогали войны, принимали земляков, лишившихся в лихолетье крова… Встречали рассветы, пели песни, играли свадьбы, рожали детей, чтобы потом стоять у прясла и смотреть, как они уходят… Такова она, жизнь.

Прощание

Намаявшись за день, Мария Михеевна рано легла спать. Тут же под теплый бабушкин бочок пристроился Алешка. И заканючил: «Бабуся, расскажи сказку». «Устала я сегодня, Алеша», – сквозь полудрему ответила бабушка. «Ну, хоть коротенькую… коротю-ю- юсенькую», – не унимался внук, и по его голосу было видно, что понял он – будет ему сказка. И правильно понял – последнее, что я услышал, засыпая, был мягкий бабушкин голос: Ладно, слушай сказку про козью хатку…»

Когда Леонид еще работал на БАМе, он пользовался любой возможностью, чтобы вечером на Киевском вокзале сесть на поезд «Москва-Новгород-Северский», утром сойти на маленькой станции Климово. Пройти знакомыми улицами, войти в знакомый подъезд, нажать кнопку звонка… Услышать шорох, шаркающие старческие шаги. Замерев, ждать, когда тебе откроется дверь…

Но… ничего этого нет, и больше никогда не будет. Потому что давно уже нет мамы. Миллиарды людей живут на свете, а ее, единственной, нет. Никогда не повторится ее жизнь. Жизнь замечательной женщины Марии Михеевны Казаковой.

Да и Леонид уже не тот чубатый парень, лихой бамовский бригадир. 40 лет назад начал он – один из многих – строить главную свою дорогу. Работы на его век хватило с избытком. Глядь, а уже надо получать пенсионную книжку.

Недавно я звонил в Климово. Мне отозвался звонкий девичий голос, и я представил молодую, красивую женщину по имени Маша. Но вдруг спохватился, что и для нее минуло 28 лет. И ведь мог забыть, зачем звонил. Вспомнил! И поздравил Марию Давыдовну с 60-летием. И Алексей четвертый десяток разменял, взрослый, самостоятельный мужчина.

Что делать, жизнь не остановишь… Но и горевать по этому поводу бессмысленно – подросли дети, вырастут внуки… правнуки.

Жизнь продолжается, и это прекрасно!

Продолжение следует

Фото из архива семьи Казаковых