Ленинградская партия Анатолия Лукина

Затихла очередная воздушная тревога. Больные, которые прислушивались к вою сирен и взрывам, облегченно вздохнули. Смерть снова удалось обмануть, хотя их, тяжелораненых, лежащих на пятом этаже бывшей гостиницы, а ныне госпиталя, в бомбоубежище не эвакуировали. Молодой темноусый солдат, чья кровать стоит вплотную к столу медсестры, произносит вслух нечто совсем не подходящее обстановке: «Е-2 – Е-4». Смуглый боец цыганских кровей, лежащий у стены, достает из-под матраса шахматную доску, сдвигает белую пешку противника на одну клетку вперед и задумывается над полем сражения. В коридоре слышатся встревоженные голоса, раздается чей-то плач. Раненые всполошились: «Что случилось?» Заплаканные медсестры сначала отмалчивались, но потом дежурная все-таки сказала – напротив разбомбили другой госпиталь, 17 тысяч раненых, знакомый медперсонал и профессура погибли. Усатый шахматист прерывает размышления над очередным ходом и задумывается уже о том, какая рокировка привела его сюда…

«Осенью 1942 года я, Анатолий Алексеевич Лукин, в составе 142-й Отдельной морской стрелковой бригады оказался на Ленинградском фронте. Переправлялся по Ладожскому озеру под свист и грохот снарядов дальнобойных немецких орудий. Ленинград был в кольце немецких войск. Мы вели оборонительные бои. Я был рядовым артиллерийского дивизиона 45-миллиметровых пушек. Нас было шесть человек у орудия. Лошадей перебило. Катили пушку своими руками. Убитых лошадей пехота съедала, отрезая куски замерзших трупов. Варили, жарили на проволоке. Наш орудийный расчет питался часто мерзлыми кочерыжками. По очереди, когда стемнеет, подползали к полю, где когда-то росла капуста, и из-под снега добывали кочерыжки, складывая в сумку из-под противогаза. Услыхав шорох, немцы пускали ракеты, освещая поле, и открывали пулеметный огонь. Кочерыжки ели всем расчетом. Полевые кухни было трудно обнаружить. Они были в глубоком (до 12 км) тылу…»

В один из дней вместе с лучшим другом Иваниным Анатолий нашел-таки свою полевую кухню аж в 9 км от передовой. Товарищ взял флягу с кашей, он – с супом. По дороге обратно они попали под обстрел, в какой-то миг Лукин ощутил удар под лопатку и почувствовал, как по телу растекается теплая жидкость. Он решил, что это кровь, но торопился изо всех сил к своему расчету, хотел умереть на руках товарищей. Однако помирать было рано, а то, что солдат принял за кровь, оказалось суповым бульоном. Гущу смеющиеся однополчане быстренько съели…

В госпитале есть совершенно не хочется. Все время во рту ощущается вкус пороха. И свою утреннюю ложку сахара можно отдать той ловкой бабуле с руками-палочками, что моет полы под сдвинутыми вплотную кроватями. «Мамаша, возьми сахарку, ребятишкам пригодится!» Санитарка бережно забирает столовую ложку рафинада. Она женщина хорошая, добрая, правда, какая-то молчаливая. Вот дежурные медсестры охотнее общаются с пациентами. Именно они рассказали о том, что при-

шлось пережить ленинградцам в блокаду. Здесь, в Ленинграде, во время великого голода было немало случаев каннибализма. На рынке продавались пирожки, где попадались ногти. Детские… На братском Пискаревском кладбище, говорят, похоронено более полумиллиона человек.

И сейчас не успокаиваются проклятые фашисты, бомбят непокоренный город, мстят за прорыв блокады. А рвать ее было нелегко. Почему-то вспомнился этот недотепа Зильберштейн.

«Однажды на новом месте командир дивизиона приказал мне разведать, кто занимает землянку с амбразурой справа в лесу – наши или немцы. В помощники назначили Зильберштейна. Вечного неудачника. Рассеянного и несобранного, неопрятного неудачника. Мы ползли по снегу, подбираясь незаметно к землянке, ожидая каждую минуту пулеметной очереди. А в голову лезли нелепые приключения с Зильберштейном. Еще под Подольском, когда формировалась наша бригада, он умудрился упасть в яму с калом. Его едва выловили, и он лежал на нарах казармы с ожогом кожи тела… Мы подползли к землянке. Оттуда раздался… мат. Слава богу, свои. Чтобы выяснить, кто откуда, вошли в землянку. Бросилась в глаза бойница на уровне земли. Не успели мы заговорить с обитателями этой землянки, как раздался взрыв снаряда дальнобойного орудия, а Зильберштейн, стоящий рядом со мной, охнул. Мы оглянулись на него. У меня встали дыбом волосы, когда я увидел, как одна нога Зильберштейна упала на пол. А он еще стоял на одной ноге. Потом он повалился на пол. Осколок через амбразуру как бритвой отсек ногу. Зильберштейна сдали в медсанбат, перетянув жгутом его култышку.

Я много видел ужасов в тот период. Пехотинца с оторванной нижней челюстью. Танкиста, оглохшего от взрыва снаряда, угодившего в его танк. Командир батальона майор Жарков лежал на снегу, а его внутренности валялись рядом. У всех на глазах он застрелился. Другой майор, мне незнакомый, после налета авиации и бомбежки наших передовых позиций сошел с ума. Схватил автомат и стал стрелять по своим.

Я страдал больше всего от авиабомб. Не столько от страха, сколько от детонации воздуха, способной, кажется, разорвать все твои нервные волокна и оставляющей тебя после бомбежки абсолютным дураком».

В конце 1942 года бригада, в которой служил Анатолий Лукин, пыталась предпринять атаку на Ленинград. Но эта репетиция наступления полностью провалилась. Сначала немецкая артиллерия в упор расстреляла пехоту. Затем пришла очередь танков. Многие из них увязали в грязи. Один на глазах у солдата наехал на огромный пень и все крутился вокруг своей оси, пока в него не угодил немецкий снаряд. Взвод артиллеристов Лукина был без орудия и стоял в цепи стрелков. В какой-то момент Анатолий стрелял по фашистам и не заметил, как сзади подошел свой же танк. Отползти иркутянин не успел, гусеницы сначала подмяли полы шинели, а потом выдавили из бойца воздух. Вздохнуть снова удалось с большим трудом. Ни один советский танк из той атаки не вернулся. Пехота отошла на прежние позиции. Начальник штаба стрелковой дивизии застрелился…

Метис-цыган у стены снова склонился над шахматной доской. Да, ситуация у него непростая. Черный король под угрозой. И вряд ли что-то ему поможет. Кстати, необязательно гипнотизировать фигурки. Можно вообще не передвигать шахматы. Ходы прекрасно представляются в голове. «Он меня обыгрывает, хотя играет без доски», – на-

ябедничал вчера соперник невропатологу. Эта строгая врач явилась после того, как Анатолий не смог вспомнить имя матери, когда писал письмо домой в Иркутск. «Потеря памяти» – единственное понятное выражение среди латыни расслышал раненый сибиряк. Ничего себе потеря. Он тут же им пересказал содержание брошюрки «Охотники за микробами». Другой литературы в госпитале не было. Но неумолимая невропатолог предупредила: «Никакого чтения, никаких шахмат. Отключите мозг». После всего пережитого сделать это совершенно невозможно.

«День 12 января 1943 года был началом контрнаступления Ленинградского фронта. Перед нами река Нева, покрытая льдом. Наш берег очень низкий. На другой стороне реки, где немцы, – высокий. Прямо против нашего батальона берег крутой, как отрезанный торт, напичканный отверстиями амбразур, похожими на гнезда ласточек. В этом месте на противоположный берег никто не залезет. Поэтому нам предстоит преодолеть Неву наискосок. Там можно вскарабкаться наверх, но там будут стрелять немцы… Начался сплошной гул от разрывов снарядов. Заработала наша артиллерия из глубины позиций, обрабатывая противоположный берег. Наконец команда: «Вперед! В атаку!» Мы бросились к реке. Взглянул направо и налево. Вся река заполнена бегущими солдатами, сколько видно глазу. Воздух сотрясается сплошным «ура-а-а!». Забегали мурашки по спине, и мы, ободряя себя, кричим: «Ура!» Нева, такая ровная издалека, оказалась вся в торосах. Там, где на льдине нет снега, скользят ноги, и ты падаешь, поднимаешься и снова бежишь. Но рядом упавшие не поднимаются. Пулеметные очереди немцев их остановили навечно. Стали рваться снаряды немцев посреди реки. От взрывов столбы воды и льда устремляются ввысь и вокруг, поражая бегущих осколками снарядов и льда».

Крутой берег Невы был взят. Вместе с любимым дружком Иваниным они захватили пулеметный дот, где била очередями по русским девушка-финка. Пленницу бойцы привели к офицерам, и одному из них она отрезала мизинец спрятанным в одежде ножом. В другой землянке два товарища уничтожили целую группу немцев, забросав врагов гранатами. Красно-коричневый коктейль из разлившегося кофе и крови на полу блиндажа навсегда останется в памяти Анатолия.

Сначала подразделение Лукина выгнало фашистов из первой линии окопов, потом второй. Там помогли еще и сами враги, их артиллерия по ошибке расстреляла собственную линию пехоты. В одной деревеньке пришлось сцепиться с немцами врукопашную возле горевшего сарая. Расклад там был таков: четверо наших против восьмерых фрицев. Сначала Анатолия выручало знание приемов французской борьбы и помощь верного Иванина. Потом, когда казалось, что им не победить в этой схватке, прибыли другие солдаты. Часть противников погибла, других взяли в плен.

Немцы бежали, бросая технику, оружие, продукты. Как-то удалось обнаружить продовольственный склад, но офицеры приказали его не трогать, иначе грозили голодных солдат расстрелять за мародерство. Поэтому за 30 минут до очередного боя пришлось довольствоваться трофейным хлебом 1938 года выпечки и маргарином, показавшимся вкуснее любого масла…

Сегодня снова был врачебный консилиум. Пожилой хирург настаивал на ампутации стопы. Молодая хирург доказывала: нужна новая операция – и нога будет спасена. Через отверстие в гипсе она почистила рану. Ой, мама, как же больно.

– Люба. Любовь Павловна. Так зовут мою маму, – раздалось в палате.

«Новый командир взвода отправил подразделение на верную смерть в чистое поле. Зная, что можно было подкатить орудие ближе к насыпи и другим путем, мы выполнили приказ, преодолев половину поля. Приступили к подготовке орудия к бою, развели станины, стали закладывать снаряды. Но в этот день мы не сделали ни одного выстрела. Снаряды, пролетающие мимо, обычно свистят, воют. И ты знаешь, что они предназначены не тебе. А сейчас мы услыхали, как снаряд, теряя скорость, шуршит, как птица крыльями. Кто-то крикнул: «Ложись!», и все плашмя упали на снег там, где стояли. Я хотел броситься своим 79-килограммовым телом за щиток орудия и уже падал, когда увидел голубую вспышку. Ничего больше не помню, ничего не слышал. Это случилось в 10.00 21 января 1943 года. Очнулся в пять часов вечера, когда начало темнеть. Мой белый маскхалат был мокрый от крови… Мои товарищи где упали, там и лежат, все четверо… Тронул Иванина, своего лучшего друга. Он как деревянный…»

Когда раненый боец дополз до своих, он только и мог что ругаться. Те поняли – у него помимо раздробленной ноги еще и контузия. Отправили на подводе в полевой госпиталь. Там долго не принимали иркутянина, так как его медсанчасть куда-то запропастилась. Наконец артиллериста взяли в одну из медицинских палаток. Лечь было негде, поэтому Анатолий расположился на каком-то возвышении, укрытом окровавленной простыней. В какой-то момент ему показалось, что его держит чья-то рука. Никого не было рядом, а когда мужчина отодвинул простыню, то обнаружил, что лежит на ампутированных ногах и руках. И потерял сознание. А ночью всех тяжелораненых было решено отправить в Ленинград.

«Погрузка прошла быстро и весело. Ведь приехали студентки, молодые и на армейском довольствии. Они говорили, что нас повезут в Ленинград, где люди умирают с голода. Идут по городу, сядут – и больше не встают, замерзают. У нас здесь тоже много трупов, возражали мы. Вон штабель мертвецов, как бы упрекая веселых девчонок, говорили мы. Пожилой санитар осуждающе посмотрел и сказал: «Знали бы вы, что перенесли эти девочки»…

Анатолий Лукин не помнит, как попал в пятиэтажную гостиницу, ставшую военным госпиталем. Очнулся, когда его, раздетого, на деревянной скамейке обливали водой две женщины, чтобы помыть. Шоркнув раза два тряпками, женщины согласились между собой, что боец чистый, и стали одевать его. С большим трудом раненого доставили на пятый этаж. Громоздкую тележку бедные медсестрички были не в силах тянуть и толкать по лестнице. Анатолий перебирал руками, лежа подтягиваясь на перилах. Истощенных медсестер выручил выздоравливающий солдат…

– Мамаша, возьми еще сахар…

– Анатолий, сколько тебе лет? – перебивает бабулька.

– Скоро 22.

Молчаливая санитарка вдруг улыбается и вытаскивает из кармана фотографию. На снимке две девушки-красавицы, тоже с улыбками на лицах. Одна из них смутно кого-то напоминает. Анатолий переводит взгляд на бабулю. Так это же она, только в молодости. Красивая была. Интересно, в каком это «лохматом» году сфотографировалась. Боец переворачивает снимок и видит до боли знакомые и страшные цифры: 1941.

– Я всех родственников похоронила, опухла от голода, зубы выпали. Меня, умирающую, подобрали на улице медики из этого госпиталя. Здесь нам с подружкой по 18 лет. Так что твоя «мамаша» моложе тебя на два года, – опять улыбается санитарка и, спрятав фото, продолжает уборку.

Не боящемуся холодов сибиряку становится очень-очень холодно, а на глазах выступают слезы. Но ничего. Мы еще посмотрим, за кем будет решающий ход:

– Кстати, метис, тебе мат.

Война для Анатолия Лукина в госпитале не закончилась. После лечения он оказался в Первой Московской школе контрразведки «Смерш», потом служил в Архангельске, на Урале и Кавказе. Но не в характере нашего героя было отсиживаться в тылу. Да и с начальником Воронежского управления контрразведки не сложились отношения. Он подал рапорт и сбежал на фронт, но воевал уже офицером и даже командовал ротой. Заметки о войне ветеран два года назад опубликовал в своей книге «В контрразведке», сейчас он мечтает переиздать ее, только нужен меценат.

– Я знал, что ближе к 1990-м годам память меня начнет подводить, поэтому и записал воспоминания на бумагу, – признается инвалид войны, затягиваясь очередной сигаретой.

Память – вещь сложная, это наш герой осознал еще в ленинградском госпитале. И эта статья появилась во многом благодаря книге Анатолия Лукина. Но сложную шахматную науку он, как и в далеком 1943 году, знает от и до. Кстати, на следующий день после встречи с корреспондентом газеты «Областная» у ветерана, воспитавшего немало спортсменов-интеллектуалов, было запланировано очередное занятие в шахматной секции иркутской школы N 38. А 7 февраля он готовится встретить 88-й день рождения. Партия продолжается.