Первая пьеса Чехова

В 2010 году исполняется 150 лет со дня рождения великого русского драматурга и писателя Антона Чехова. Понятно, что в Иркутском академическом драматическом театре им. Н.П. Охлопкова не могли оставить такую дату без внимания, однако проторенным путем не пошли.

25 марта на камерной сцене состоится премьера спектакля «Безотцовщина» по первой пьесе драматурга. Поставил спектакль заслуженный деятель искусств России, профессор театрального училища им. Щукина и театральной студии ВГИКа Владимир Поглазов.

С первых минут общения с режиссером становится понятно, что перед вами человек, привыкший внимательно вчитываться в текст пьес Островского, Чехова, Горького и Вампилова. А еще Поглазов – талантливый преподаватель, учивший, например Сергея Маковецкого и Евгению Симонову.

Первая пьеса классика

– Владимир Петрович, почему вы решили поставить именно «Безотцовщину» Чехова?

– Если честно, раньше мне было скучно его читать, но мое представление об этом авторе перевернул спектакль «Три сестры» Анатолия Эфроса, до такой степени он был щемящий и острый. Спектакль шел в театре на Малой Бронной, правда, всего 12 раз, его очень быстро закрыли не без помощи МХТ, актеры тогда возмутились, что это надругательство над Чеховым. И я, помню, не сентиментальный человек, в финале плакал. Поразило, что в спектакле были нормальные люди, несчастные, нелепые. И вся их жизнь была такая, а в середине сцены – позолоченное дерево, как пошлая мечта – «В Москву, в Москву!». Вдумайтесь, как это созвучно с сегодняшним днем, этот извечный вопль в России, что куда-то можно сорваться, и там будет счастье. Но ведь от себя не убежишь. А ведь «Три сестры» – это единственная драма Чехова. И нигде больше в пьесах классика не имеют значения социальные обстоятельства, а все проблемы находятся в самом человеке. Все его другие пьесы – это комедии, но на русской почве. А в России, как известно, все комедии заканчиваются трагедией.

Потом во ВГИКе нужно было делать учебные работы, и мне стал интересен образ главного героя «Безотцовщины» Платонова, и я начал интересоваться этой пьесой, разбирать ее. Ведь это первая пьеса, написанная молодым автором, в которой есть все темы по части характеров или их развития основных тем всех остальных чеховских пьес. Правда, и объем там был такой, что можно было выбирать либо остро социальные темы, либо проблемы человеческих отношений. Я выбрал последнее, и это только одна из сюжетных ниток пьесы, которую нужно играть восемь часов.

– Созвучна ли эта история сегодняшнему дню?

– Конечно, та, что лежит на поверхности, – почти все герои пьесы находятся в нетрезвом состоянии. Не улыбайтесь, ведь это огромная проблема России. Достоевский даже целый роман хотел писать под названием «Пьяненькие». Другие актуальные темы заключаются в том, чем люди живут и чего им не хватает. И как нелепо пропадает жизнь. Классика всегда современна, а если что-то устаревает – значит, это не классика, и должно погибнуть. Я убежден, какой бы ни была компьютеризация и оболванивание современного человека, в мире есть тенденция – борьба за душу человеческую. И даже тот факт, что в иркутском академическом театре ставят Пушкина, Гоголя, Чехова, а не дешевые комедии, говорит об этом. Значит, есть некое сопротивление. И у меня все равно очень оптимистичный взгляд на эту историю, хотя пьеса в финале очень печальна. Этим она меня и привлекла. Мы все развлекаемся, а ведь те, кого мы вырастим сегодня, и будут жить завтра.

– То есть смысл постановки еще и в том, что если мы сегодня не позаботимся о душе, то финал будет трагичен?

– Безусловно. Я считаю, что нет смысла бороться с социальным злом извне, когда нужно воспитывать человека изнутри. Конечно, театр не может изменить жизнь, но он может помочь задуматься каждому, особенно если вы туда ходите с детства.

«Режиссера из меня сделали друзья»

– Как сложилось ваше сотрудничество с драмтеатром?

– Мы познакомились с его художественным руководителем Геннадием Шапошниковым еще в Москве. Потом я был председателем комиссии на государственном экзамене в Иркутском театральном училище, на его курсе. То есть этих ребят я знаю давно. Это уникальный курс, не столько с точки зрения особого дарования артистов, а сточки зрения живого организма – актерского коллектива и возможностей его развития.

– И как вы оцениваете молодых артистов сейчас?

– За два года, что я их не видел, они очень сильно выросли в профессиональном плане, ведь ребята серьезно заняты в репертуаре, и это им очень много дало. Правда, молодые артисты находятся со мной в тяжелейших условиях, ведь у меня всего 20 репетиционных дней. И то, как они вгрызаются в текст и хотят работать, вызывает у меня огромное уважение. Мне не приходится их заставлять, наоборот, ребята находятся в системе желания сделать. Мы ведь изначально говорили с ними о постановке. Кроме того, меня многое связывает с вашей областью, ведь я три года служил в армии под Ангарском, и здесь до сих пор живут мои друзья.

– Неужели, а в каких войсках?

– В стройбате, хотя учился на радиотехническом факультете Московского энергетического института, и в театральном. Короче, имел несколько замечательных специальностей, но Родина не нашла мне другого применения. И мы полгода копали ямы под высоковольтные опоры на строительстве Ангарского электролизно-химического комбината, который тогда назывался «десятка». Это вообще наша российская жизнь, в которой нелепость и красота гармонично сплетаются и создают беду. А беда тогда была такая – десять человек из московских вузов копали мерзлый грунт, и это у них отчаянно не получалось.

– Ну да, глупо микроскопом гвозди заколачивать…

– Потом, когда мы задание провалили, нас, наконец, спросили: что мы умеем делать? Тогда меня отправили в геодезию, другого сделали физруком, и все стало нормально. Кстати, параллельно я еще стал играть в любительском театре в ДК «Нефтехимиков».

– Неужели вы хотели быть радиотехником?

– Нет, просто не сразу поступил в театральное. Мне тогда великая актриса Мансурова сказала: вы должны повзрослеть. Я спросил: сколько мне взрослеть? А она ответила: ну года два. И я пошел взрослеть в МЭИ, чтобы не болтаться без дела. У меня должна была быть редкая специальность – физика плазмы, кстати, почти все мои однокурсники сейчас работают за рубежом. За те два года, которые я там проучился, а мы параллельно работали на опытном заводе, набирая очень важные специальности, я стал радиоиспытателем, радиомонтажником и чертежником. А через два года поступил к другой великой актрисе Анне Орочко, потом с первого курса ушел на три года в армию и окончил театральное училище им. Б. Щукина у Екатерины Ярцевой. Это был знаменитый курс, где учились Богатырев, Гундарева, Райкин, Варлей и другие. И меня сразу взяли в театр «Современник». Я тогда не думал, что буду режиссером, это меня вообще не интересовало. А первый спектакль я сделал, потому что меня ребята из «Театра луны» попросили поставить «Старшего сына» по Александру Вампилову.

– И какая профессия вам ближе?

– Я универсальный педагог. На режиссера нигде не учился, меня натаскивали мои друзья Анатолий Васильев, Галина Волчек и многие другие.

Без отца – значит, без Бога

– Я слышала, что вы ставили почти все пьесы Вампилова, кроме «Утиной охоты» и «Прошлым летом в Чулимске». Чем вас привлек этот драматург?

– Дело в том, что Вампилов для меня с самого начала был загадкой. Ведь его же долгое время «причесывали» под Розова и Арбузова – странного бытописателя и комедиографа. Нам в 1985 году даже Валентин Распутин признался, что пока Вампилов был жив, он и сам не видел ценности в его драматургии. Александр Валентинович был выше драматургов-бытописателей на два порядка, ведь работал в традициях высокой русской классики. И эту вертикаль я никак не мог освоить, пока не понял, что и «Старший сын» – это не бытовая вещь из жизни двух заблудившихся парней, которые просто решили согреться. Это великая и страшная история, где есть тема отца, матери и сына, где отец как Бог, а мать, как Матерь Божия. Вот он, треугольник «Старшего сына», когда сын ненавидит отца, коего не знает, а у Сарафанова есть сын, который его не принимает, и у него нет матери. Треугольник, разрушенный до основания, – все стало неустойчивым в этом мире. И я почти убежден, что положительный финал – это «клюква», вот мы и обрели гармонию, это такая сказочка.

– А как раскладывается этот треугольник в «Безотцовщине»?

– В спектакле практически отсутствует слово мать, его произносит всего один персонаж, который говорит: я бы хотела быть матерью, женой. Еще в пьесе есть мать главного героя, но, мне кажется, она не думает о сыне. А сам Платонов ненавидит своего отца, и есть Иван Иванович, который никому не нужен как отец и дед. Здесь, по сути, без отца – значит, без Бога. Но Чехов не мог сказать это прямо, это было бы слишком просто.

– Как решено пространство постановки?

– Это не бытовое пространство. Образ, который возник у меня, главный художник театра Александр Плинт трансформировал. Для меня это место, где все зарастает, как города в джунглях или старые монастыри. А он предложил, что детали обстановки как будто опускаются в болото. И половик, как скатерть, ведь из застолья в первой сцене, когда мы все пьем и гуляем, – вырастает трагедия.

Справка

«Безотцовщина» – первая пьеса Антона Павловича Чехова. Состоит из четырех действий. Название пьесы восстановлено по письму Ал. П. Чехова от 14 октября 1878 года. Большинство постановок прошло с названием «Платонов».