Александр Аргучинцев: Экономика призовет науку, когда слезет с сырьевой иглы
Научный потенциал Иркутского государственного университета, несомненно, самый мощный в регионе – в его штате одних докторов наук 160 человек. О том, как этот потенциал реализуется, и какие барьеры стоят на пути университетских разработок, рассказывает проректор по научной работе, доктор физико-математических наук Александр Аргучинцев.
– Усилия президента привить на образовательное древо исследовательскую ветвь для нас давнишняя реальность. Университет изначально возник как исследовательский. Еще в 1923 году в его составе постановлением Наркомпросса РСФСР был образован НИИ, называвшийся тогда биолого-географическим, а позднее – биологии. В 60-е годы к нему присоединилось еще два НИИ: нефте- и углехимического синтеза и прикладной физики. Трудно переоценить эти события. Это сейчас для открытия при университете научно-исследовательского института достаточно решения ученого совета, а в прежние годы такие вещи были возможны только по специальному постановлению Государственного Комитета СССР по науке и технике при Совмине СССР.
– Тем самым правительство уже тогда пыталось направить науку в практическое русло. Насколько это удалось?
– Однозначно ответить на этот вопрос нельзя. Где-то получилось, где-то нет. И не по вине университета. В свое время НИИ биологии разработало органические методы рекультивации загрязненных нефтепродуктами земель. Казалось бы, в нашей нефтедобывающей стране, где угроза загрязнения очень велика, за разработку ученых уцепятся руками и ногами. Ничуть не бывало. Спрос совершенно мизерный.
– Малоэффективный метод?
– Малоэффективная система штрафов за загрязнения. Они настолько ничтожные, что выгоднее их платить, чем заниматься проблемами экологии. И покуда перед предприятием не замаячит призрак банкротства за розлив нефти, как он замаячил перед «Бритиш Петролеум», наши инновации будут оставаться на уровне мелких внедрений. Кстати, аналогичная история постигла и профессора Бориса Никитовича Огаркова, создавшего уникальную технологию биопропитки, позволяющую забыть о существовании грибков, поражающих конструкции и строения. Сначала он бился с советской системой, потом с рыночной – и все впустую. Большинству компаний гораздо выгоднее купить импортный комплекс оборудования, который ему смонтируют западные специалисты и поставят на сервисное обслуживание, чем вкладываться в разработки ученых.
– Но ведь западные компании вкладываются?
– На Западе все устроено не так просто, как мы представляем. В этом я убедился, побывав в прошлом году на трехнедельной стажировке в США. Большинство исследовательских работ в университетах, которые мы посетили, финансируется из мощных федеральных фондов. Оговорены направления, цели, задачи. Но это отнюдь не значит, что все инновации пойдут в дело. В Калифорнийском университете эффективность вложений в университетскую науку представлена в виде так называемой пирамиды разочарований. Из 400 запатентованных изобретений, только 50 было реализовано в виде лицензий. Из них 16 принесли хоть какую-то прибыль, и только одна (!) лицензия дала прибыль, превышающую миллион долларов.
– Такая малая востребованность? На чем же тогда базируется знаменитый американский технический прогресс?
– Там крупные компании имеют свои исследовательские центры, играющие роль наших отраслевых институтов. Но наши институты полностью разрушены, а там процветают. Например, компания Hewlett-Packard, мировой поставщик копировальной техники, принтеров и прочего оборудования, которую мы посетили, содержит исследовательский штат в 30 тысяч человек. Представляете размах? Да, говорят они, мы сотрудничаем с университетами, но по специальной схеме. Объявляем тендер на определенную разработку с прописанными параметрами. Если университет выигрывает, мы отдаем заказ ему.
– Есть какие-то приоритеты у американских университетов в научных исследованиях?
– Во всех вузах, которые нам показали, на первом месте – разработка новых видов лекарств и медицинского оборудования. На втором-третьем месте обычно идут информационные технологии и программное обеспечение. Они не требуют серьезных вложений и быстро окупаются. Можно подрядить хорошего программиста в России, Китае или Индии, и он, даже не выезжая из страны, способен кропать пакеты программ. Далее идут разработки биологически чистых технологий, экотехнологий, новых методов получения энергии…
– А нанотехнологиями там разве не занимаются?
– Занимаются, но без особого ажиотажа. Это у нас сейчас модно ко всему приставлять частицу «нано-». В реальности же из того, что заявляется и даже получает поддержку, от силы, может, 10% соответствует нанотехнологиям. У нас сегодня под «нано» дают деньги, это волшебный ключик, открывающий федеральный бюджет, ну и, вроде, грех им не воспользоваться.
– Университет располагает сильнейшей школой физиков. На что направлен ее исследовательский интерес?
– Я бы отметил два интереснейших проекта. Первый – уникальный метод диагностики авиадвигателей, разработанный НИИ прикладной физики. Обычно для этого надо разобрать двигатель, а здесь безо всякой разборки по одним лишь частицам масла можно поставить диагноз. Ну, конечно, проведя рентгеноспектральный анализ этих частиц. Этот метод уже используется в Рыбинске, на авиамоторном заводе. Вторая блестящая инновация – выделение алмазов из кимберлитовых пород на обогатительных фабриках. Причем выделение автоматическое, без участия человека. Оно нашло широкое применение в компании «АЛРОСА-Якутия». Сейчас физики пытаются усовершенствовать технологию на основе абсолютно новых идей. Это потребует фундаментальных исследований, но года через два, надеюсь, мы уже увидим практические результаты.
– Можно сказать, счастливый случай выход науки на практические результаты?
– Я бы не стал проводить границу между чистой и прикладной наукой. Мое твердое убеждение, что фундаментальные исследования рано или поздно всегда превращаются в прикладные и конкретные разработки. Взять тот же нейтринный телескоп на Байкале. Вроде бы далекая от реальной жизни вещь – поиск, регистрация, анализ космических частиц, в первую очередь, нейтрино. Но они несут информацию из самых глубин Вселенной, из областей черных дыр, которые сегодня для нас сплошная загадка. А вдруг они нам подскажут источники новых энергий или подтолкнут к открытиям, способным изменить весь наш мир. Кроме того, данный проект уже давно превратился в крупнейшее междисциплинарное исследования. Для создания методов обнаружения нейтрино нашим ученым пришлось разработать технологии глубоководных наблюдений, исследовать течения, освещенность, миграции планктона и многие другие факторы.
– Почему для устройства нейтринного телескопа был выбран Байкал?
– Байкал для университета давний объект исследования. С 20-х годов прошлого века биолого-географический факультет ведет наблюдения за озером, имеются непрерывные ряды с 40-х годов. Только Женевское озеро, и то с конца 50-х годов, находилось под таким же регулярным контролем. На Байкале скрестились интересы и биологов, и геологов, и химиков, и математиков… Чтобы упорядочить междисциплинарные связи, возникло даже объединение «Научно-образовательный центр Байкал». Пришло понимание, что озеро может служить не только объектом исследования, но и инструментом исследования. Одним из главных доводов организации на Байкале нейтринного телескопа является его чистейшая вода, большие глубины, возможность использования льда в качестве платформы, с которой в глубины озера спускаются приборы. Американцам же, например, пришлось бурить скважины во льду Антарктиды и закладывать туда датчики.
– Вы сказали, что Байкал привлек и математиков. Какой у них интерес к озеру?
– Очень большой. На стыке математики и географии разработан интереснейший комплекс оценки загрязнения любого объекта от воздушных и водных источников. Математические модели построены на основе многолетних климатических характеристик: направление ветров, количество осадков, температуры и прочих факторов. Почему-то, когда речь заходит о БЦБК, говорится лишь о его стоках, но очень в малой степени о воздушных выбросах. А ведь концентрация того же метилмеркаптана, в сотни раз превышающая допустимые концентрации, представляет серьезнейшую опасность не только для ближайших к Байкальску лесов, но и всех лесов, лежащих от него к востоку. С моей точки зрения, это не меньшее зло, чем выбросы в Байкал.
– Заглушить трубы БЦБК ваши математики не сумели, но где-то кто-то к ним прислушался?
– В конце 80-х годов к нам обратилось руководство Хабаровского края, предложив оценить опасность строительства на Амуре крупного горнорудного предприятия. Государственная экологическая экспертиза проект утвердила, не увидев никаких нарушений. Но мы-то знали, что она руководствовалась методиками 50–60-х годов, которые давным-давно устарели. Нам предоставили шесть вариантов размещения предприятия, и мы доказали, что ни один из них не защитит Хабаровск от загрязнения.
– Вас выслушали, но комбинат построили?
– Нет. На основе нашего заключения проект отклонили. Плохо верится? Но все случилось именно так.
– Для развития исследовательских работ необходимо иметь научные кадры, материальную базу и заказ бизнеса. Заказами, как мы выяснили, вас не балуют, а как со всеми остальными составляющими?
– Практически мы не получаем денег на оборудование. Часть покупаем за счет коммерческого набора студентов, а во многих случаях пользуемся установками, которые нам предоставляют институты Академии наук, с которыми у нас тесные связи. Ведь большинство их сотрудников – выпускники нашего университета. Что касается научных кадров, то с внешней стороны, вроде бы, все в порядке: 160 докторов наук, в том числе почти 100 штатных. Они, конечно, кладезь мудрости, но средний возраст – порядка 60 лет. У кандидатов – около 50. Потеряно целое поколение ученых. Те двадцатилетние, закончившие университет в начале 90-х и попавшие в мельницу перестройки, предпочли переориентироваться. За границу уехали немногие, большинство ушло в бизнес, заняв, между прочим, ведущие позиции.
– А сейчас интерес к научной карьере возвращается?
– Да, и меня это очень радует. Я только что вернулся с международной научной школы на Байкале, которые мы каждый год проводим в области астрофизики и физики элементарных частиц. В ней участвуют порядка 50 студентов нашего университета. У них буквально горящие глаза, они нацелены на знания. Их интерес надо поддерживать и развивать. А у нас больная тема – внедрение современных результатов в образовательный процесс. Преподаватель читает курс лекций, достаточно устоявшийся, который удовлетворяет госстандарту, но далек от современных научных результатов. Чем он может увлечь студента? Да ничем.
– Есть способ переломить ситуацию?
– С прошлого года в стране реализуется федеральная целевая программа «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009–2013 годы. На эти цели выделено порядка 80 миллиардов рублей. Они выделяются не просто на развитие научных исследований, а как раз на внедрение научных результатов в образовательный процесс и поддержку научно-образовательной деятельности ведущих ученых. Мы подали более сотни заявок, 39 из которых уже получили поддержку. Это 96 миллионов рублей. Думаю, это хороший стимул для наших преподавателей вплотную заняться научными исследованиями.
– Насколько реальны надежды, что университетская наука пойдет рука об руку с бизнесом?
– Мое личное убеждение, что пока 90% бюджета России складывается из экспорта природных ресурсов, говорить о каком-то инновационном развитии экономики, реальном, а не декларативном, достаточно рано. Когда экономика будет переориентирована на реальное производство, она сама затребует нужные ей инновации.
