Кредо академика Галазия
На доме у пересечения улиц Степана Разина и Российской висит мемориальная доска из черного долерита, на которой выбито: «В этом доме жил почетный гражданин г. Иркутска, академик, доктор биологических наук Галазий Григорий Иванович. 05.03.1922–23.07.2000».
Но настоящим его местом обитания был, конечно, не этот элитный дом, предназначенный для проживания маститых ученых, а Листвянка, где располагался милый его сердцу Лимнологический институт. Там, на берегу озера, самым верным и преданным защитником которого он был, согласно его воле, он и похоронен.
С улыбкой по жизни шагая
В этом году Григорию Ивановичу исполнилось бы 90 лет. Чтобы почтить его память, в зале областной юношеской библиотеки собрались его сподвижники, ученики, друзья, все, кто близко с ним соприкасался. Вспоминали те далекие годы, когда все были молоды, быстры на ногу, закидывали своего начальника сногсшибательными идеями и могли пойти за ним хоть на край света.
Сам начальник Байкальской лимнологической станции (предшественницы института) недалеко ушел по возрасту от своих сотрудников, был обладателем буйной шевелюры, басовитым, но совсем не страшным голосом и не сходящей с лица улыбки. Как выяснилось позже, он был просто обречен на эту улыбку уже своей фамилией. В переводе с греческого глагол «галасий» означает «смеяться, веселиться».
По признанию его многолетнего заместителя Бориса Лута, он поразительно легко сходился с людьми.
– Когда мы в 1956 году впервые отправились в поездку вокруг Байкала, Георгий Иванович загорелся наряду с другими научными исследованиями составить карту подводного рельефа озера. Кое-где нам это удалось сделать, но в большинстве случаев наш эхолот, с помощью которого велся промер глубин, был бессилен достичь дна, его мощности хватало лишь на 500 метров. А в это время уже появились первые образцы эхолотов с разрешающей способностью в полтора километра. Вся сложность была в том, что достать их было практически невозможно: они предназначались исключительно для оснащения военных кораблей. Другой бы и руки опустил, но только не Григорий Иванович. Он моментально свел дружбу с тогдашним начальником отдела морских экспедиционных работ, знаменитым на весь мир полярником Иваном Дмитриевичем Папаниными, и с его помощью раздобыл прибор. Позднее Папанин поспособствовал и выделению специального судна для исследовательских работ. Под него переоборудовали средний рыболовецкий траулер. Перевезенный по частям с киевского завода «Ленинская кузница», он был собран на листвянской судоверфи и уже в 1963 году спущен на воду. По поводу названия споров не возникало. Он получил имя известного исследователя Байкала Глеба Юрьевича Верещагина.
Деревянные письмена
Они во многом были сходны: Верещагин и Галазий. Оба уроженца западной части России: один из под Тамбова, другой – с харьковщины, оба пришли в науку не за лаврами, а за результатами, обоими двигала неуемная энергия, а главное – Байкал для них был и домом, и жизнью, и любовью.
Студента Варшавского университета Верещагина заразили Байкалом лекции профессора Бенедикта Дыбовского, получившего 10 лет ссылки за участие в польском восстании и проведшего их на берегах озера. Узнав, о готовящейся экспедиции на Байкал, которую организует президиум Российской Академии наук, Верещагин правдами-неправдами добился того, чтобы его включили в ее состав. Первая мировая война, а потом и гражданская, прерывают научные исследования, но в начале 20-х годов они возобновляются, и Глеб Юрьевич назначается заведующим Байкальской биологической станции, которую будет возглавлять до дня своей смерти в 1944 году.
А Галазий, как он рассказывал, обязан своему пути в науку старшему брату, студенту-биологу. Зная привязанность младшего ко всем цветочкам-лепесточкам, он поручил собрать ему за лето гербарий. Тот, конечно, чтобы не ударить лицом в грязь, такое собрание окрестной флоры представил, что профессор ботаники растрогался от проявленного энтузиазма и следования его совету: в ботанике, друзья мои, главное – не жалеть ног.
Окончить Днепропетровский университет помешала война. Доучивался уже в Иркутске, куда его эвакуировали вместе с персоналом Новокраматорской ТЭЦ. В качестве техника-химика отвечал за чистоту подаваемой в котлы воды, тем самым как бы предвосхищая будущую роль главного охранителя байкальских вод.
В науке он был удачлив. Самостоятельные экспедиции на Кольском полуострове, Хамар-Дабане, в Восточном Саяне. С годами все больше и больше начинает увлекаться дендрохронологией, своеобразным учебником истории, компактно размещающемся на срезе дерева. Годовые кольца, если научиться их правильно читать, способны рассказать о всех природных и климатических катаклизмах, происходящих в течение жизни дерева. И чем эта жизнь длится дольше, тем длиннее рассказ.
Необходимость в таком прочтении возникла при строительстве Иркутской ГЭС. Какой высоты возводить плотину? Ответ на этот вопрос зависел от колебания уровня воды в озере. Если построить ниже, то в полноводные годы она могла перехлестнуть через гребень и пойти на город, а если выше – то придется понести бесцельные затраты.
Наблюдения за уровнем Байкала, конечно, велись, но они не превышали столетнего периода. А этого недостаточно для научного заключения, тем более в таком деле, когда на кон поставлена жизнь людей. Нужно было заглянуть хотя бы лет на 500 в прошлое. Единственный способ – отыскать на берегу Байкала лесного долгожителя, на годовых кольцах которого обязательно запишутся все аномальные подъемы воды.
Лучшего всех, как выяснил Григорий Иванович, исторические хроники пишет лиственница, самый многочисленный обитатель сибирской тайги. Она может достигать 50 метров в высоту и метра в диаметре. Доживает до 300–400 лет, а отдельные экземпляры и до 800 лет.
Именно такого геронтологического рекордсмена и удалось после долгих поисков разыскать. На спиле легко прочитывались все 700 лет его жизни и все подъемы воды. Самый большой не превышал трех метров. Именно этой цифрой руководствовались проектировщики при расчетах высоты плотины Иркутской ГЭС.
Как чехи выловили омуль
Все, кому приходилось сталкиваться с Галазием, сходятся во мнении: мягок, приветлив, голоса даже в гневе не повысит, но когда дело доходит до принципов – тут он кремень, упрется, и ни с места. Возглавив в 1954 году лимнологическую станцию, он быстро понял, что знаменитому байкальскому омулю грозит полное исчезновение. В военные и послевоенные годы его черпали безмерно и подорвали рыбную популяцию. Проехав по северу озера, он мог наблюдать, какими варварскими способами ведется лов. Во время нереста речки наглухо перегораживали сетями, забирая рыбу вместе с икрой.
Предложение Галазия запретить на 5–7 лет лов омуля для восстановления его популяции воспринималось в народе как покушение на местную привилегию. Партийные органы тоже были не в восторге. Сопротивление было жуткое. Когда же запрет был все же введен, по стране поползли слухи: озеро отдали в концессию чехам, они-то и выловили всего омуля. Слухам охотно верили и яростно кляли наглых чехов. Работала старая русская привычка – перекладывать свою вину на другого.
Была и еще одна привычка: рапортовать о досрочных пусках, плавках, перекрытиях. Когда началось наполнение Иркутского водохранилища, московские партийные бонзы сочли, что оно идет недостаточно быстро и не успевает к какой-то там назначенной дате. А чтобы успеть, нужна всего лишь малость – взорвать Шаман-камень, который перегораживает сток.
Против этой благоглупости поднялся весь научный мир Иркутска во главе с Галазием. Ученые доказывали, что этот шаг станет катастрофическим для всей экосистемы Байкала. Столь решительный отпор заставил «покорителей Сибири» отступить. Но через несколько лет они возьмут реванш, воткнув на берега самого чистого в мире озера грязное целлюлозное производство. По иронии судьбы его строительство начнется в том же 1961 году, когда на базе Байкальской лимнологической станции будет создан Лимнологический институт.
Защитников озера, как танком, давили аргументом: сверхзвуковые самолеты необходимо обуть в высокопрочный шинный корд, вы что, против обороноспособности страны? Попробуй, возрази, сразу прослывешь врагом нации. Военных ястребов не смутило, что не успели еще запустить завод, как нужда в вискозном корде отпала – был изобретен более прочный металлический. Правда, эту маленькую деталь старались не разглашать, а когда же она все-таки вырвалась наружу, стали прикрываться социальной заботой. Мол, закрыть завод – оставить без работы пару тысяч человек.
Когда же и этот довод перестал работать, вновь всплыла военная риторика. Оказывается Байкальский ЦБК остановить никак нельзя, поскольку выпускаемая им вискозная беленая целлюлоза идет на производство углеродного волокна, применяемого в ракетостроении. Опять противникам БЦБК грозит прослыть антипатриотами, хотя потребность в стратегическом материале, по данным Гринписа, ограничивается 300 тоннами в год.
Под защитой ученого мира
Галазий, не раздумывая, бросился сражаться с государственным самодурством. В «Комсомольской правде» появляется его статья, где он рассказывал всю пагубность этой затеи для озера – главного хранителя чистой питьевой воды.
Будь написана она кем-то другим, вряд ли бы на нее обратили особое внимание – времена тогда стояли либеральные, и позволялось высказывать частное мнение. Но когда не простой гражданин, а главный знаток Байкала ставит под сомнение государственную политику… Говорят, Хрущев топал ногами, прочитав статью, а первый секретарь Бурятского обкома партии Модогоев, после того как Григорий Иванович выступил против строительства Селенгинского целлюлозно-картонного завода, во всеуслышание называл его «врагом бурятского народа».
– Защитник Байкала – это, конечно, высокое звание, – говорил академик Михаил Кузьмин, – но если бы вы знали, сколько Григорий Иванович пинков получал за это. Редкий год обходился без головомойки из обкома. Они все надеялись его обломать, а он, как ванька-встанька, твердит свое: Байкал – святое место, которое гадить жалко всеми этими ЦБК.
Надо отдать должное, научное сообщество стояло горой за Галазия. Тогдашний председатель Сибирского отделения АН СССР Михаил Лаврентьев (его верный защитник и покровитель), говорил ему: прошу, ничего не скрывай от академии, никакой лжи, мы должны знать всю правду о состоянии Байкала.
Твердая позиция ученого, его доводы и выкладки, конечно, не смогли похоронить целлюлозного монстра, но положили начало новому мышлению: что же мы творим и как эти творения ударят по природе.
– Будучи студентом, я вместе с друзьями слушал его доклад об охране озера Байкал, – вспоминал доктор биологических наук Владимир Морозников. – Зал был переполнен, все слушали, затаив дыхание. Еще бы, ведь профессор открыто говорил о загрязнении, которое несет строительство БЦБК. Это можно было понять так, что власть ведет себя не совсем правильно и достойно. По тем временам это было смелое утверждение, и оно произвело на меня большое впечатление.
На власть, как позже выяснится, это тоже произвело впечатление. В 1971 году появилось первое постановление ЦК КПСС и Совмина СССР по Байкалу. В числе первоочередных мер значилось и укрепление руководства Лимнологического института. На тогдашнем языке это ясно и четко означало: снять директора с должности.
Но ученые сделали вид, что не поняли партийной директивы и «укрепление» произвели по-своему: дали в помощь Галазию двух замов. Удалось отбить и аналогичное постановление 1978 года, требующее директорской крови. А вот третья атака, предпринятая в 1987 году, к сожалению, увенчалась успехом. Сняли с формулировкой – по возрасту. А было Георгию Ивановичу всего лишь 65 лет.
Ученый мир все же нашел способ воздать должное своему коллеге. Когда в 92-м году шли выборы в действительные члены РАН, на общем собрании, которое только предварительно утверждает кандидатуры, прошедшие по отделениям, встал академик Яншин и предложил, не откладывая, прямо на собрании избрать академиком главного защитника Байкала. Это был момент истины для всех. И редкий случай единодушия.
Поход во власть
Потеряв институт, Григорий Иванович не замкнулся в обидчивой скорлупе, а продолжал свою всегдашнюю борьбу за чистоту главного сосуда планеты. Всегда далекий от политики, он решил поставить ее на службу озеру. Тогда самым влиятельным был «Наш дом – Россия». Туда, сдавшись на уговоры премьер-министра Виктора Черномырдина, он и вступил. По списку этой партии был избран в Госдуму второго созыва и как старейший депутат открывал в декабре 1995 года первую сессию.
Как признавался он своему приятелю, собкору «Правды» Владимиру Ермолаеву:
– Канительство это, конечно, страшное, но нужен, давно уже нужен закон по Байкалу. За ним я хоть в пасть дьяволу кинусь.
Разработанный при его активном участии и принятый в 1997 году Федеральным Собранием закон «Об охране озера Байкал» отверг президент Борис Ельцин. Его вето дума преодолела подавляющим большинством голосов: 383 «за», «против» – 1.
Спустя два года Ельцин все же подписал, по сути, выхолощенный закон. Академика огорчало, что документ несовершенен, выполняется плохо. Все надеялся: «Доведем закон до ума, у озера появится охранная грамота».
Но настоящей грамоты, которая бы могла сковырнуть с его берегов целлюлозную язву, так и не появилось.
