Моя родина – русский язык
Мой собеседник – известный театральный критик, кандидат филологических наук, профессор Научно-исследовательского Иркутского государственного технического университета Сергей Амбарцумович Захарян. Помню, как на первом курсе Иркутского госуниверситета, открыв рот, я слушала его лекции по «античке». Декламируя густым бархатным голосом Гомера, он сам представлялся мне древнегреческим поэтом. В другой день, когда темой лекции был театр Аристофана, он вдруг перевоплощался в «отца комедии», всем своим обликом напоминая древнего грека. Да простят меня другие преподаватели, но античная литература стала единственным университетским курсом, по которому я прочитала все книги от корки до корки. Потом также непринужденно Сергей Амбарцумович на спецкурсе по рецензированию для журналистов открывал для меня мир театра.
Думаю, этот человек открыл дверь в мир художественной литературы и театра для сотен людей. Ведь помимо преподавательской работы, Сергей Захарян – автор статей и редактор ряда книг по литературе и искусству.
– Сергей Амбарцумович, вы ведь родились в Баку, как судьба занесла вас в Иркутск?
– Мой папа – по-настоящему героический ветеран войны. В 1942 году он с контузией лежал в бакинском госпитале. В Баку он и встретил мою маму, эвакуированную из Польши 20-летнюю девушку, для которой война началась еще в 1939 году. Мама с папой поженились, родился я, а потом и моя сестра, мы жили в 13-метровой комнате в коммуналке, где у меня вплоть до окончания школы не было ни стола, ни кровати. Поэтому, когда я не поступил в московский театральный институт, назад в Баку пути не было, и я уехал на комсомольскую стройку. На Иркутском алюминиевом заводе в Шелехове волей случая попал рабочим в маленькую исследовательскую группу под руководством Альберта Ивановича Бегунова, тогда писавшего кандидатскую диссертацию, посвященную новым методам получения алюминия. Это был настоящий подарок судьбы: с этим человеком, теперь ученым с мировым именем, я дружен по сей день, имею честь работать с ним в одном институте – ИрГТУ, на разных, естественно, кафедрах.
– Почему же вы не продолжили работать в этой сфере?
– Я абсолютный гуманитарий по природе. Поэтому, получив в нашей маленькой «алюминиевой» группе друзей, я все же ушел: судьба привела меня в иркутский иняз, где я сел за одну парту с девушкой, на которой через год женился, и она родила мне трех прекрасных детей; сейчас у нас с Людмилой Николаевной, учительницей английского, еще и шестеро внуков; а недавно мы отметили золотую свадьбу!
– По родине не скучали?
– Связи оборвались сами собой. В 1974 году умер отец, чью армянскую могилу в Баку пустили под бульдозер во время кровавого межнационального конфликта конца 80-х. Мама к тому времени переехала ко мне в Иркутск, здесь на Смоленском кладбище она и лежит с 2003 года. На ее памятнике написано «наш ангел-бабуля». В Баку оставалась моя сестра Ирочка, учительница русского языка и литературы. Она со своей семьей едва вырвалась из Азербайджана, и ее с мужем и сыновьями приютила Америка. В Америке сейчас у меня пять прекрасных внуков, так что эта страна вместе с Россией стала для нас родной.
– А Иркутск вы считаете своей родиной?
– Конечно, это моя родина, я прожил здесь много счастливых дней, здесь рядом со мной дорогие и близкие люди, с этим городом связано мое профессиональное становление, ведь в глобальном смысле моя родина – это русский язык.
– Почему же вы тогда пошли учиться в иняз, а не на филфак?
– Знание иностранного языка никогда не мешает. Героями моей кандидатской диссертации стали английские драматурги, чьи пьесы в 70-х–80-х годах прошлого века еще не были переведены. Русский язык кормил нашу молодую семью уже после третьего курса: я тогда стал диктором иркутского радио. В аспирантуру по английскому языку после института меня приглашал тогдашний ректор Николай Павлович Карпов – выдающаяся личность, само знакомство с которым для меня – великая честь. Но я ушел в пединститут, где несколько лет жил переводами с английского на русский, а потом поступил в аспирантуру к замечательному специалисту-зарубежнику Эрвину Петровичу Зиннеру.
– Когда вы стали преподавать?
– Аспирантура в пединституте предполагала это автоматически. Так у меня появилась возможность реализовать свою природную тягу непременно рассказывать другим о книжках, которые меня сегодня мучают. Подготовка диссертации о творчестве четырех английских драматургов ХХ века – Ноэла Коуарда, Джона Осборна, Джона Ардена и Гарольда Пинтера – это три года блаженного безделья в лучших библиотеках, ибо то, что приносит удовольствие, нельзя назвать трудным делом. Кстати, похвастаю: о Пинтере я заговорил одним из первых, и его Нобелевскую премию в начале уже нынешнего века воспринял с особой радостью. После аспирантуры остался на кафедре – сначала старшим преподавателем, потом доцентом (сейчас на кафедре журналистики в техническом университете я – профессор).
– А как вы оцениваете свои успехи в качестве преподавателя?
– С годами выясняется, что количественно эффективность моей учительской работы весьма скромна. Вот только один пример: «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» великого англичанина XVIII века Лоренса Стерна – дьявольски умную и смешную книгу, учебник мастерства и для Пушкина, и для Толстого с моей подачи одолели не более четырех человек… Получается, что еще есть над чем работать.
– Но тогда кто ваши студенты?
– Искусство не имеет дела с коллективным восприятием. Поэт одинок, и лишь себя в мире представляет. Настоящий читатель, зритель – в контакте с поэтом один на один. Поэтому понятие «студенты» как множество меня не вдохновляет. Но вот какой результат для меня подарок: сегодня одна бывшая студентка (Женя над коляской с двухмесячным сыном Всеволодом) говорит мне: «Ваш Дон Кихот помог». Я: «Как это?» Она: «Вы же говорили: «Выбираешь мужа – спроси, как он к Дон Кихоту относится. Вот я и выбрала офицера, который «Дон Кихота» читал».
– Выходит, литература так близка к жизни?
– Близка к жизни только фабула, внешнее действие; история же авторской мысли всегда посвящена исследованию внутреннего, духовного пространства. А это дело весьма эгоистическое, поскольку экспериментальное поле для автора – он сам. Опыт этот абсолютно уникален и именно поэтому представляет высочайший художественный интерес. Например, переживания Раскольникова в «Преступлении и наказании» – это уникально, а то, что он убийца – увы, в реальной жизни банальное явление. Встретиться с Достоевским и его героем по-настоящему можно только один на один, и каждый раз с разным результатом, что не приветствуется при коллективном обсуждении. А ведь урок литературы отличается от любого другого именно тем, что там не может быть двух одинаковых мнений, что скорее раздражает, а не радует учителя, заведомо знающего «правильный» вариант ответа.
– Но ведь именно литература учит детей мыслить.
– Именно так, поэтому, когда меня спрашивают: «Как получить пятерку по вашему предмету?» – я отвечаю: «Мечтаю услышать про то в «Гамлете», что мне и в голову не приходило».
– Вы много работали с разными театрами, чем вас привлекала эта стезя?
– Я очень люблю театр, и лучшие дни моей жизни проходят в театре. Я был заведующим литературной частью (громоздкий канцелярит, никак не описывающий моей радости жизни в театре) – в иркутском и омском драмтеатрах; в иркутском ТЮЗе времен Вячеслава Кокорина провел безвылазно шесть счастливых лет. Там я был заинтересованным зрителем, когда надо консультантом, рецензентом; а высокую оценку получал иногда – когда после репетиции режиссер говорил: «Ну вот, мы сделали, что сделали, а теперь Сергей Амбарцумович расскажет, что у нас получилось». Конечно, это шутка, в которой, надеюсь, была и доля правды.
– Вы – признанный театральный критик; что это значит для вас?
– Относиться к себе всерьез как к «критику» нужно с осторожностью, и доказывать это право с каждой новой статьей заново… По большей части читать самого себя мне неловко, правда, есть редкие исключения. Есть, например, рецензия конца 80-х в «Советской молодежи» на московский гастрольный спектакль Сергея Юрского «Тема с вариациями» по пьесе Самуила Алешина. Та статья познакомила меня с великим артистом. Он сказал, что в Иркутске впервые, после многих отзывов прочитал о спектакле именно то, что имел в виду, и чего не читал о спектакле в других городах и странах. Это – редкое и, возможно, заслуженное признание, и все равно никакой правоты для будущих рецензий не обеспечивающее, просто такая … домашняя радость.
– Говорят, раньше мы были самой читающей страной в мире…
– На самом деле настоящий художественный текст герметичен и в принципе не нуждается ни в каком читателе. Поэтому чем строже госрежим, тем агрессивней он к поэту: внутренняя свобода – дурной пример. Чуть перефразируя Высоцкого, скажу: «Окоротить поэта – вывод ясен». И от Овидия до Бродского поэт – всегда изгой. Он – один, он никогда не в коллективе, не «с народом», никакое «мы» к нему не относится. Так работает настоящая книга: она даже не замечает того, что «недоступна народу». Пятьсот лет нахально и непристойно веселится Рабле, и ему плевать, что мало кто из моих сегодняшних студентов его способен одолеть. Не думаю, что вообще имеет смысл выражение «читающая страна»; ты, именно ты, читал Рабле? – только в этом вопрос. Ты читал Библию? Она стоит на твоей книжной полке?..
