Поездка в Хор-Бутырино
В Хор-Бутырино, задвинутое на самые задворки Заларинского района, мы попали впервые лет двадцать назад, когда его жизнь была уже на излете. От былого зажиточного и многолюдного места, населенного в основном выходцами из Казанской губернии, осевшими в таежной глухомани со времен столыпинской реформы, оставалось от силы полтора десятка человек.
Живая вода Тонкосы
После этого мы довольно часто бывали в гостеприимном и радушном Хор-Бутырино, стоящем на берегу удивительной речки Тонкосы, напоенной родниковой водой до такой стылости, что даже в дикие морозы она не замерзает, служа местным жителям холодильником. Ею обмоешься – и кажется, живой водой окатился.
Но в последние годы все как-то не удавалось вырваться в заветный край, хотя наша добрая знакомая Юля Садартынова давно зазывала. Нам и хотелось ее навестить, но смущала дорога. Последний раз мы добирались в Хор-Бутырино по узкоколейке, по которой когда-то бегали сначала паровозы, а потом мотовозы с платформами, гружеными лесом. Сведя лес на десятки верст вокруг, леспромхоз приказал долго жить, махнув на узкоколейку рукой.
Черемшанские мужики, смекнув, быстро обратили ее в общественную собственность, понаделали моторных дрезин, и поутру, поставив свои самоделки на рельсы, отправляются в лес: кто на покос, кто по ягоды, кто по шишку. Вот на такой дрезине мы и добрались до давно брошенного и безлюдного Харагуна, а оттуда рукой подать, километров шесть-семь – и ты в Хор-Бутырино.
Но как нам сказали, былая торная лесная тропа нынче совсем заросла, заболотилась, превратившись в удобное пристанище для змей. Встреча же со щитомордником не сулила большой радости. Оставался другой путь – через Хор-Тагну. Оттуда в Хор-Бутырино вел Николаевский тракт, проложенный еще со времен переселенцев по всем правилам дорожной техники, но со временем пришедший в совершенный упадок. Зимой по нему при особой ловкости еще можно пробиться на машине, а летом – и не суйся, завязнешь в первой же бочажине.
Конечно, можно пешком, и мы не раз проделывали это, но с годами одолевать десяток километров становилось все труднее. Может, и на этот раз это бы стало непреодолимым препятствием, но позвонила Юля (сотовый берет у них лишь в одном месте, у березы, трава под которой вытоптана ногами абонентов) и сообщила, что подрядила нам отличный транспорт.
Транспортное средство по имени Машка
Транспорт представлял собой гнедую кобылу Машку, впряженную в таратайку с двумя колесами от «жигуленка», крепко сбитую, но напрочь лишенную какого-либо подобия рессор.
– Рессоры без надобности, – авторитетно заявил Яков Васильев, владелец экипажа. – С рессорами на хорошей колдобине так тряхнет, что на пять метров вперед будешь лететь.
Слово «тряхнет» оказалось для этой дороги слишком слабо. Тележку кидало, как ошалелый мячик пинг-понга, временами казалось, что вот-вот опрокинемся, но наше горячее желание выжить, да твердая рука Якова, придерживающая взмыленную от натуги лошадь, спасали от катастрофы.
Вообще-то Яков по профессии тракторист. Много лет проработал в леспромхозе, давая стране «кубики», а как «кубики» все вышли, и лес стал похож на дырявое решето, определился в местный совхоз. Дали ему трактор, назвать который трактором можно было лишь при большом воображении – голая рама. Собрал он его из всякого хлама, «поставил на ноги», думал – оценят. Кого там.
– Шесть дней в лесу пропадаю, лес трелюю, на седьмой – с фермы навоз вывожу. Никакого продыху. И все, считай, задарма. Зато начальников вокруг – пруд пруди. Как говорится: один с сошкой, а семеро с ложкой. Вызывают меня: «Ты чего полдня в лесу простоял?» «Так я же вас предупреждал: привезите мне солярки, где она?» «Ну, забыли!» «Ах, забыли, ну так и я вас забуду. Стажа мне, слава Богу, хватает».
С той поры и занялся Яков лошадиным промыслом. Кому огород вспахать, кому дров привезти, кого подвезти. Тележка-то у него сработана в двух вариантах: пассажирском и грузовом, заказывай, чего хочешь. А еще местные коневладельцы просят Якова взнуздать и привести из табуна свою лошадь. За лето вольной пастьбы они так одичают, что не только в оглобли их не загонишь, но и под седлом не заставишь идти. Говорят, знает Яков какое-то волшебное слово, укрощающее лошадиную прыть.
– Ага, слово, – прячет улыбку Яков. – Пошепчу бичом, вот и все слово.
Как истинный профессионал очень уважает чужое мастерство. Даже бобрами, заполонившими берега Тагны, восхищается.
– Такие плотины строят, что любо-дорого посмотреть. Бревнышки клеткой укладывают, в окошки между ними забивают кочку, по такому же размеру камни подбирают. Этот камень в кочку шлеп – и все, наглухо, ни капли воды не пробежит. А высотой те плотины до двух метров, а может, и выше. Все бы ничего, строй себе на здоровье, так покосы зараза топят. Шерагульский, считай, совсем прикончили. А проку стрелять их никакого. Зверь он осторожный, мы как-то три дня в засаде сидели, пока подкараулили. Шкура у него красивая, коричневого отлива, да никто не берет. Даже китайцы отказываются.
Где-то на полпути, попав в самое гнилое место, из которого Машка, фырча от возмущения, едва выволокла наш возок, мы решили снять на память наш «королевский» выезд. Но едва вытащили фотоаппарат, как Яков предупредил:
– Меня фотографировать можно, а лошадь не надо. Был у меня жеребчик, так он вскорости после того, как его сфотографировали, стал спотыкаться, а потом взял да околел.
Мы, конечно, подивились такой тонкости лошадиной натуры, но, ценя Машкино усердие, не стали портить ей жизнь. Тем более что через пару дней нам предстояло назад выбираться. А как говорится: лучше плохо ехать, чем хорошо идти.
Собачья преданность
Юля встретила нас с всегдашним радушием. Удивительно, но даже своим строительным институтом и долгим стажем городской жизни она не убила в себе крестьянскую струнку. Тянет ее непреодолимо в родное Хор-Бутырино, тихо умирающее при керосиновых лампах, в которые за отсутствием керосина наливают вонючую солярку.
За чаем она рассказывала о своей дикошарой корове, которая после покупки выказала незаурядное умение прыгать через забор, и одновременно стойкое нежелание даваться доиться. Но Юля не была бы Юлей, не обуздай она свою Красулю.
С животными у Юлии какой-то особый дар общения. Они для нее действительно братья меньшие. Порвет собака утенка буквально насмерть, а она его соберет по кусочкам, склеит жиром, смотришь – через неделю носится как новенький. Или упадет овечка в яму, сломает ногу, соседи в голос: «Режь немедля!», а она косточки соединит, дощечку на ногу бинтом прикрутит, и овца опять по лугу скачет. Ну, и скотина ей привязанностью платит.
А Тигр, наверное, на смерть готов был пойти ради нее. Он соответствовал своему имени, был из волкодавов. Рыжий, совсем дикий, запросто железную цепь рвал. Добыв свободу, бежал частенько в лес. Ну и нарвался однажды на волчий капкан. Другая собака сыграла бы отходную, но только не Тигр. Великим мужеством был наделен. Отгрыз себе лапу и приковылял в село на трех ногах.
Со своими хозяевами у него отношения не сложились, колченогий пес им перестал быть нужен. Матюкнет хозяин, да еще ногой приложит: чего, мол, развалился. Забежала как-то Юля по хозяйственной нужде к соседям, потрепала собаку по загривку: ах ты, бедный, бедный, а назавтра вышла на свой двор – он сидит у крыльца и смотрит преданным взглядом. Прибежал хозяин с веревкой, утащил Тигра, а он на следующее утро опять у крыльца. Раза три его депортировали, а он, перегрызая веревку, возвращался. Так и настоял на своем.
Он как Аракчеев был «предан без лести». Юля на покос – он за ней, по ягоды – он рядом. Да что там ягоды, соберется Юля в город – он ее до самого автобуса проводит, десять километров туда прыгает, да десять обратно. Как Юля не уговаривала его, как не привязывала, все равно отвяжется и догонит. В конце концов она махнула рукой: хошь ноги ломать – твоя воля. Да ей и спокойней. Автобус идет рано, чтобы попасть на него, надо утром часов в пять выходить, одной идти жуть. Не людей страшно – волков. Однажды видит, за кустами огоньки горят, сердце так и оборвалось. Но Тигр, идущий позади, мигом выскочил вперед и глухо, по-звериному зарычал, оскалив пасть. Огоньки еще немного помаячили и потухли.
Он ее возвращение издалека чуял, всегда встречал у поскотины. И радостно прыгал у ноги, сияя глазами. А однажды не встретил. И на дворе его не было. Пропал. Может, на волчью стаю нарвался, а может, какой лихой человек пристрелил. Люди-то разные. Один как-то раз черную цаплю не пожалел, на лету сшиб. Потом оправдывался: за коршуна принял. А как можно цаплю с коршуном спутать. Самец-то долго еще кружил над деревней, искал свою подругу. Говорят, и на следующее лето прилетал. Многие видели его безутешное кружение.
Возвращение
На следующий день зарядил нудный, какой-то беспросветный дождь. Шел он и всю ночь. Мы заволновались. Пугал не дождь, а переправа через Хорку, шумливую горную речку, быстро вздувающуюся после дождей. Сюда-то мы с грехом пополам переправились, хотя на середине наш возок Хорка играючи подхватила и протащила пару метров. Юля утешала: «Яша – человек слова, сказал, приеду – значит приедет».
Она оказалась права: Яков Ефимович прибыл по расписанию. Сказал: надо поспешать, вода поднимается. Обратный путь показался легче, видно, отбитые бока приноровились к «рельефу» Николаевского тракта. Соваться в воду у прежнего места переправы было чистым безумием, вода шла серой угрюмой массой, и мы сделали круголя, чтобы добраться до подвесного моста, где Хорка разливалась пошире.
Но и там мы не рискнули остаться в возке и смотрели с моста сквозь пелену дождя, как наш бесстрашный возница, намотав на руку веревочные вожжи – самые надежные по уверениям Якова, лихо перескочил через реку, как будто это была не река, а дорожка ипподрома.
