Иосиф Тетьев: «Лечить детей сложно, но интересно»
Ежегодно депутаты ЗС выбирают двух достойнейших для вручения почетного знака имени Ю.А. Ножикова – «Признание». Статут знака предполагает, что он вручается людям, способствующим становлению гражданского общества, добившимся высоких результатов в своей сфере деятельности. В этом году этой чести были удостоены академик Михаил Кузьмин и засуженный врач РФ, профессор Иосиф Тетьев.
Наш рассказ – о детском хирурге Иосифе Георгиевиче Тетьеве, заслуженном враче Российской Федерации, докторе медицинских наук, профессоре ИГМУ, заместителе главного врача и заведующем операционным боком плановой и экстренной хирургии иркутской городской Ивано-Матренинской детской клинической больницы.
Потомки судового врача
Кабинет профессора, затерявшийся в запутанных переходах Ивано-Матренинской больницы, скорее похож не на обитель медицинского светила, а на тесную корабельную офицерскую каюту. На шкафу на всех парусах идет куда-то модель чайного клипера, а на стене крупная, видно, что переснятая с оригинала, фотография группы моряков. Офицеры сидят в два ряда на вынесенных на палубу стульях, а за ними толпятся матросы. Белые летние кители, белые чехлы на фуражках, строгие, специально «приготовленные» для такого торжественного случая лица.
– Вон там, по правую руку от капитана Прохорова, видите офицера, – палец Иосифа Георгиевича скользит по фотографии. – Это мой дед по материнской линии. Судовой врач минного заградителя «Енисей», базирующегося на Балтике. Дворянин, профессор медицины, имеющий седьмой чин в табели о рангах – надворный советник.
Минные заградители, как известно, спасли Петербург, переименованный к тому времени в Петроград, от вторжения с моря. Весь вход в Финский залив был перегорожен минными полями, всю войну отпугивающими немецкие эскадры.
22 мая 1916 года «Енисей» вышел на боевое задание из Ревеля, где стоял балтийский флот. Обычно минные заградители, не очень поворотливые, не имеющие особого вооружения и крепкой брони, сопровождали сторожевые корабли. В тот раз то ли по чьей-то оплошности, то ли в силу каких-то обстоятельств, «Енисей» вышел без полагающейся охраны и стал легкой добычей немецкой подводной лодки. Из 292 членов экипажа выжили лишь 19 человек. Вместе со всеми погиб и судовой врач Александр Александрович Тетьев.
– Не погибни он от торпеды, возможно, через полтора года подняли бы его революционные матросики на штыки или поставили к стенке. Так что неизвестно, что лучше.
Дворянские корни тщательно скрывали. Но от недремлющего ока ГПУ скрыться было невозможно, и в 1927 году, когда Ленинград зачищали от интеллигенции, бабушку, знающую 12 языков, да еще жену царского офицера, вместе с тремя детьми отправили на восток.
– Так мы и осели, не по своей воле, в Иркутске. Мама с сестрой окончили мединститут, стали врачами. Считай, вся моя родова по медицинской части: дед, мама, отец, тетка, муж тетки… Ну и куда я при такой наследственности, я вас спрашиваю, мог пойти, а? Тем более, что в моей еще детской иерархии ценностей хирург был выше, чем царь-батюшка, просто что-то заоблачное.
Учитель, друг, сподвижник
На стене кабинета висят два портрета. Слева Всеволод Андреевич Урусов. Учитель, друг, сподвижник. Более того – сама судьба.
– Меня после института распределили анестезиологом в одну из больниц. А тут Урусов: «Я слышал, ты хочешь быть хирургом, иди к нам в детскую хирургию». За человеком, который обещает сделать из меня хирурга, я бы на край света пошел.
– Выходит, детская хирургия – случайность?
– Наверное, случайность. Но из тех счастливых случайностей, которую я ни на какую другую не променяю. Как пришел сюда 1 августа 1966 года, так и по сей день отсюда не выхожу. Считайте полвека.
Первая операция – это страх и ликование
– Привезли парнишку с острым аппендицитом, сразу на стол. Не успел Урусов натянуть перчатки, как его вызвали по срочному делу. Он говорит: «Ну давай, оперируй». А я еще совсем зеленый, месяца не отработал. Я ему вдогонку: «Да как, да что?» А его уже и след простыл. Ну куда денешься, не сбежишь же от больного. Сестры были опытные, помогли. Из операционной я вышел как на крыльях: как же, первая самостоятельная операция.
Потом их будут десятки, сотни. Всеволод Андреевич блестящий хирург, у которого было чему поучиться.
– Мы с ним были в одной упряжке. Никогда между нами не пробегала черная кошка, никаких обид или упреков. Вместе разрабатывали операции, искали новые подходы. Он был завкафедрой детской хирургии, взял меня своим ассистентом. Студенты были рады: я тогда из операционной, можно сказать, не вылезал, оперировал все, что шевелится (смеется), ну и они за мной, как цыплята за курицей. Прекрасное было время.
Он внезапно замолчал, извинился и, вытащив телефон, связался с главврачом Ивано-Матренинской больницы Новожиловым, одним из первых своих учеников.
– Владимир Александрович, не забыл про 28 июля? Хорошо, утром и съездим.
28 июля – день смерти Урусова. Каждый год в этот день они ездят на кладбище.
Выбор пути
Второй портрет на стене – Ерохина, Анатолия Павловича, московского профессора, главного детского уролога России. Человека, которого Тетьев тоже числит своим учителем. Но дружба с ним сложилась позже, в конце 70-х, когда в клинике началась специализация.
До этого момента в больнице практиковалась общая детская хирургия. Врачи были универсалами. Сегодня вырезаешь грыжу, завтра работаешь на легких, послезавтра копаешься в брюшной полости… Случалось хирургу Тетьеву проводить даже нейрохирургические операции. Но голова – вещь деликатная, в сложных случаях он призывал на помощь ведущих нейрохирургов города: Кораиди или Ермолаева.
Со временем интересы врачей стали концентрироваться на каком-то одном направлении. Доктор Наливкина делала успехи в оторинтологии, доктор Воробьева освоила челюстно-лицевую хирургию. Открывались специализированные отделения: травматологии, стоматологии, хирургии новорожденных…
Тетьев выбрал урологию. Во-первых, Урусов посоветовал, а он зря советами не разбрасывался, во-вторых, Иосиф Георгиевич и до этого много и небезуспешно занимался почечной патологией, так что задел был, а в-третьих, особо не было из чего выбирать.
– Тогда в нейрохирургии больных было мало, и смысла специализироваться на ней я не видел. К травматологии я как-то остыл после одного случая. В мое дежурство, а по молодости лет я, бывало, по 15 раз в месяц дежурил, откуда только силы брались, так вот, привезли маленькую девочку, попавшую под трамвай. Как увидел я отрезанную детскую стопу с красным башмачком, мне, хирургу, человеку вроде бы ко всему привыкшему, плохо стало. Операцию я, конечно, провел, но ведь пришить-то назад ножку я не мог! Ощущение бессилия. А хирург должен ощущать себя господом богом, которому все подвластно, иначе незачем вставать к столу.
Когда они открывали урологическое отделение, больных было не так уж и много. И как со временем выяснилось – от незнания реальной картины. Когда детишек начали капитально обследовать, тут-то патологии и полезли. Особенно почечные. Было от чего прийти в растерянность. Тут-то свою великую помощь и оказал Ерохин.
– Анатолий Павлович практиковал в клинике при втором московском мединституте. Удивительно светлая голова. У нас с ним сложился хороший альянс. Он к нам приезжал, я к ним за опытом в Москву ездил, в операциях участвовал. Все новшества, обкатанные там, моментально переносились в нашу больницу. Я считаю, и в те годы и сейчас по оказанию квалифицированной урологической помощи Иркутск ненамного отстает от Москвы. Там, может, аппаратуры побольше, а что касается освоенных методов лечения, то мы сегодня, пожалуй, на равных. Могли бы и почки пересаживать, но где их взять, почки? Для этого надо иметь специальную донорскую службу.
Врач тире изобретатель
Слово «изобретатель» в нашем сознании все больше связано с инженерной мыслью: роторы, статоры, генераторы. А вот сочетание «врач-изобретатель» как-то в голове не укладывается. И, оказывается, совершенно напрасно. Профессор Тетьев ко всему прочему был награжден еще при советской власти медалью «Изобретатель СССР», дающей, между прочим, право на получение лишних 10 квадратов жилья, чтобы, значит, обдумывать в тиши и покое свои замыслы.
– Ерохин, он много объехал стран, рассказывал: за рубежом при каждой больнице есть свой инженер. Он улавливает пожелания хирурга изменить, к примеру, для удобства форму зажима, и уже технически решает эту задачу. Откуда на западе появились те же томографы? Из такой вот связки: врач-инженер. А мы без инженерной поддержки здорово подотстали.
Самому Иосифу Георгиевичу инженер не нужен: он совершенствует сами операции, разрабатывает новые методики. Получил 13 авторских свидетельств. Есть даже операция по уретропластике – исправлению порока развития мочеиспускательного канала у мальчиков – названная его именем. Предложенным им способом широко пользуются хирурги не только в России, но и за рубежом.
Операция сложная, как говорится, долгоиграющая, длящаяся не менее трех, а то и четырех часов.
– Как выдерживает хирург столько времени? – допытывался я. – Ведь от стола не отойдешь, не передохнешь.
– Хирург в какой-то мере сравним с художником. Того, если он вдохновится, клещами не оттащить от мольберта. Это я по себе знаю, когда-то рисовал. Вот и хирурга операция захватывает настолько, что времени просто не замечаешь.
Морская душа
Дед наградил внука не только породистым лицом и профессией, но и морскою душой. Долго Иосиф Георгиевич таил в себе это тайное влечение, но в середине 80-х представился удобный случай, и он купил по цене металлолома отслуживший свой век теплоходик, таскавший некогда небольшие плоты по Байкалу, назвав его «Факел».
Повозиться, конечно, пришлось, но овчинка стоила выделки. Получилось не шибко быстрое, но весьма удобное и уютное плавсредство, не боящееся никакой бури. Имея 21 метр в длину, «Факел» не кувыркался на волне, а резал ее своим носом, как ножом, лишь утробно завывая, когда выхлопной патрубок заливало водой. Слаще этой музыки для капитана не было.
Как отпуск – он с родными и друзьями грузился на «Факел», и в дорогу. Что больше всего привлекало – это независимость. Куда захотел, туда и пристал. Главное – выбрать такое место, чтобы глаз наслаждался открывшейся красотой.
Кто куда, а он за мольберт, ловить байкальские закаты и восходы, игру света и воды, сочетание суровости и мягкости. Они, эти пойманные кистью мгновения, до сих пор живут на одной из стен его кабинета, навевая покой и сладкую радость воспоминаний.
15 лет длилась морская история, а потом…
– А потом мой кораблик стал мне не по карману. У него же движок 150 лошадей, за час тонну соляры кушает, разве при нынешних ценах и моей зарплате напасешься. Пришлось отдать в чужие руки. А так порой хочется встать к штурвалу, да не в погожую погоду, не в открыточный Байкал, а чтоб северо-восток как следует разогнал волну, а по ней баргузин ударил сбоку, снося пену… Не представляете, как хорошо.
