Крылья над проволокой

На фоне кроваво-красного задника сцены – женщины в узких длинных платьях с капюшонами. Белые немые силуэты. Каждая смотрит перед собой, но их взгляды не пересекаются. Монотонно начинают звучать имена. По слогам, по буквам, из многоголосого хаоса сплетаются: «На-на-наташа», «Же-же-женя»… В клубе исправительной колонии № 40 – премьера. Спектакль «Человек с большими крыльями» поставлен режиссером Кариной Прониной, в ролях – осужденные-женщины.

Бозойская ИК 40 – не театральная студия и не показательная колония, куда принято возить журналистов. Буквально за забором – ИК 11, там контингент «полегче», им и достается больше внимания. В «сороковой» отбывают те, у кого «рецидив», кто за колючкой не в первый раз. И статьи уголовного кодекса, и сроки здесь серьезные. Режим тоже не курортный: на форуме для освободившихся осужденных о колонии отзываются лаконично: «Это ад для женщин».

«Даже не знаю, с чего начать. Начну с того, как жила с мамой. Мою маму звали Надя. Если честно, то жить с ней было невозможно. Она пила. Но после пьянки всегда покупала мне то шоколад, то конфеты. Когда маму убили, меня забрали в интернат. Вот тогда я поняла, что можно жить хорошо. Но все равно было плохо – без мамы».

Карина ПРОНИНА, режиссер спектакля, продюсерский центр «Выдра»:

– Текст, с которым работали актеры, – это их воспоминания. Я предложила написать участницам проекта сочинения, были определенные рамки, ответы на вопросы: какие у вас клички были, какие любимые блюда, что можете вспомнить о маме хорошего? А что плохого? Получилась очень яркая картинка, истории иногда трагичные, иногда смешные. И в определенный момент стало понятно, что они интереснее, чем классические произведения.

«Мама развелась с отцом и уехала с отчимом. Я очень скучала по ней. Отец пил. И я его жалела, ведь он любил очень маму. Потом мать меня забрала, и мы уехали на север. И я стала скучать по отцу».

Документальный театр – это особый вид театрального представления. Здесь нет пьесы, нет текста, созданного драматургом. Воспоминания, дневники, документы – вот материал, с которым работает труппа. Такой театр еще называют вербатим, от латинского verbatim – дословно. В классическом вербатим вообще нет авторского текста, только результаты опроса и интервью, но чаще собранный материал становится источником для последующей переработки в пьесу.

«У меня мама была балериной и часто гастролировала. А ездить здесь она любила на «Урале» – это такой мотоцикл. На 18-летие ее папа – мой дедушка – подарил маме кожаный плащ. Это было круто! В 19 лет моя мама вышла замуж и забеременела. А потом родила меня».

Карина ПРОНИНА:

– Таких сочинений накопилась большая стопка, в спектакль вошло процентов десять, не больше. Им надо было выговориться. Мне потом приносили сочинения даже те, кто не участвовал в спектакле. В итоге получились такие вот «тюремные тексты». В них мало «сегодня», нет никакой блатной лирики, это воспоминания, иногда – размышления о будущем. Очень много говорили о детстве, из детства «ноги растут» во всех направлениях, и в хорошее, и в плохое.

«Когда мама за что-то наказывала меня и брата, она ставила нас в одной комнате по разным углам. Стоило ей только выйти, я сразу говорила брату, чтобы он просил прощения за нас двоих. И за это отдавала свои сладости. Сама не могла просить прощения никогда. И говорить спасибо тоже было сложно».

Карина ПРОНИНА:

– Я не ставила задачу, что должна кого-то исправить. Просто стала узнавать, что они могут делать. Оказалось, кто-то пишет стихи, кто-то поет. На репетиции женщина взяла и спела песню на якутском языке. Про любовь. Получилось очень лирично и очень печально, песня целиком вошла в спектакль. Если не знать о том, что мои актрисы «сидят», то можно и не догадаться, что они когда-то совершили преступление. Наверное, ко мне пришли те, кто надеется изменить ситуацию. У них лица другие. А так-то да, по виду большей части обитателей колонии видно, что женщины «с прошлым».

«Мама употребляла алкоголь. Если честно, жизнь у нее была не сладкий мед. Жила она в бараке, я приезжала из ПТУ на выходные. В комнатушке всю ночь была включена спиральная плитка, чтобы было тепло. А рядом стоял комод, на нем под утро собиралась целая орава тараканов, чтобы погреться. Жутковато, конечно, но что поделать».

Карина ПРОНИНА:

– Я и сейчас, после премьеры, не знаю, кто и за что сидит. Принципиально не интересовалась. В день спектакля узнала, что одна из артисток осуждена за убийство. Мне было интересно, с чего история началась, как прожита жизнь «до». Итог-то очевиден: преступление и приговор.

Но грань, конечно, нужно удерживать, это не студентки театрального училища. Я не психолог, я не знаю, как нужно работать с таким контингентом, не знаю никаких хитроумных приемов. Я знаю, что можно сделать средствами театра, и я это делаю.

«Мы жили в деревне, у нас был сад, а в саду – летняя кухня. Мама разрешила мне устроить мой личный домик, и у меня там были игрушки и книжки. Еще помню, как детворой по вечерам в темноте ловили светлячков и мазались ими».

Карина ПРОНИНА:

– Неожиданно, но администрация учреждения оказалась открыта для сотрудничества. Без их понимания и без поддержки пресс-службы ФСИН ничего бы не получилось. Нашему проекту не было никаких препятствий и препон.

На каком-то этапе стало ясно, что для сценического образа для актрис нужны костюмы. Колония – государственное учреждение, и эти расходы бюджетом не были предусмотрены. За несколько дней силами моих друзей в социальных сетях было собрано 12 тыс. рублей. Купили полсотни метров сурового льна, в колонии швеи сделали из них условные такие платья.

Я до сих пор не могу ответить для себя на вопрос – зачем? Какие-то слова говорю, когда спрашивают, но все равно по большому счету ответа нет. И почему тюрьма, я не знаю. Никто у меня не сидел, я сама не сидела. Вытаскивали кошельки пару раз из сумок – вот и все мои отношения с криминалом. Просто когда-то приходит ощущение, что ты должен что-то сделать. Что-то важное.

Не знаю, изменила я что-то для женщин, которые со мной поработали. С одной стороны, полчаса на сцене, с другой – прожитая жизнь. Но в какой-то момент понимаешь, что вот эти люди – они для всех остальных вроде бы уже не люди. Как будто они испортились и не подлежат восстановлению. Но знаете, я знакома с людьми, которые никогда не сидели, но по своим моральным устоям и по складу характера гораздо хуже, чем обитатели колонии. По эту сторону забора тоже немало и мерзавцев, и негодяев. С другой стороны, в человеке, что бы тот не совершил, всегда остается человеческое.