Павел Селуков: Литература – это развлечение
У пермского прозаика Павла Селукова неоднозначная репутация. Его вольность в обращении с русским языком откровенно бесит многих литературных критиков, зато читателей подкупает его неприкрытая искренность. Тексты автора отличаются не только живой интонацией, но и ироничным взглядом на мир. В этом году книга Павла Селукова «Добыть Тарковского» стала номинантом премии Национальный бестселлер. Сам автор уже готовит к выпуску очередную книгу рассказов, пишет сценарии и роман. На прошлой неделе он стал гостем Международного книжного фестиваля «КнигаМарт» в Иркутске и рассказал, зачем он пишет тексты и почему бесполезно уговаривать его убрать из них ненормативную лексику.
– Павел, у вас есть представление о том, кто ваши читатели?
– Судя по социальным сетям, это женщины лет 45–50. Именно они оставляют большее количество комментариев. Хотя, скорее всего, это не отражает всей картины, ведь мужчины гораздо меньше любят комментировать.
– Читаете ли вы рецензии на ваши произведения?
– Иногда, но редко, расстраиваюсь из-за них. Меня соцсети в этом плане закалили.
– В ваших книгах много спорных моментов, в том числе нецензурная лексика.
– Мои книги выходят с ограничением 18+. Но я не специально это делаю. Нет такого, что я написал рассказ – чистенький, без ненормативной лексики. Потом думаю: «Какая-то ерунда!» и расставляю ее по тексту. Нет. Например, пишу я про мужиков с завода или про пацанов с района, как я могу ее избежать, ведь они просто не говорят иначе. Для меня это инструмент, который раскрывает персонажа. Очень небезопасный инструмент. Более того, я не его фанат, но иначе нельзя. А рассуждения моралистов на эту тему мне напоминают любую ругань в соцсетях по поводу политической повестки. Ты можешь кричать, что Крым – наш, а можешь, что не наш, ничего в итоге не поменяется. Все заканчивается на вопле, потому что реальной власти над человеком у тебя нет. Не нравится, например, тебе, что Сорокин пишет так, а не иначе. Но ты вряд ли поймаешь Сорокина, привезешь его в гараж и будешь читать ему Афанасия Фета.
– А кого вы читаете из современных авторов?
– Захара Прилепина недавно читал. Мне понравился его сборник рассказов «Семь жизней». Я сейчас читаю роман «Воспоминания Адриана» Маргерит Юрсенар. Это французская писательница, которая умерла в 1987 году. На мой взгляд, очень крутая стилизация – книга написана в эпистолярном жанре от имени римского императора Публия Элия Адриана. Это письма к Марку Аврелию. Если оторвать обложку и не знать, кто автор, то веришь в то, что написано безоговорочно. Хотя там и предложения на страницу, но я прямо оторваться не могу. На самом деле, в нашей современной литературе с ее бесконечной иронией и самоиронией не хватает этого, в хорошем смысле слова, пафоса. Мы вообще его почему-то путаем с беспочвенным набрасыванием на себя пуха. «Илиада», например, тоже пафосное произведение и, тем не менее, очень искреннее.
– Как вы находите сюжеты и героев для своих произведений?
– По-разному бывает. Например, я в юности работал в Перми на продуктовой базе. И у меня есть рассказ «За миллиарды лет до Борисоглебской тушенки». Его герой – ничтожное существо, рассказывает о том, какая тушенка лучше, какое масло нужно брать, какие пряники надо есть. И он делает это так смачно, с таким упоением, что ты понимаешь, насколько он никчемен, что он сейчас поедет домой, съест свою тушенку, запьет ее определенным чаем с пряничком, ляжет в свою маленькую, как гробик, кроватку и будет счастливым. Но он приходит на остановку, где пьяный мужик пытается напасть на девушку, и вдруг выдает хулигану «леща». И читатель вдруг попадает в другое измерение, потому что у дебошира раскалывается от удара череп, и он падает. А наш герой объясняет, что так давно никого не бил, что силу не рассчитал. Но тут приходят друзья мужика, и он начинает их рвать на куски, ликует, потом приезжает спецназ, бомбардировщики, ядерную бомбу на него сбросили, водородную. Земля в труху! И тогда герой берет частицы мира – одну в одну руку, другую – в другую, появляется Вселенная, и он говорит: «Ладно, эволюционируйте!»
Когда я начал это рассказ, мне просто хотелось описать человека, живущего в тени накладной. Я помню, как я сам в 20 лет поневоле начал разбираться в тушенке и пряниках, после того как кладовщица тетя Тамара открыла для меня этот мир. Если бы я там не работал, я бы никогда об этом не узнал. Мне захотелось все это описать, но я не знал, чем этот рассказ закончится, и чаще всего это всегда так. Проблема в том, что когда разбирают мои рассказы, почему-то считают их реалистичными, хотя они никогда реализмом не были. Они, скорее, ближе к гиперреализму или притче, метамодернизму. Просто нужно настроить читательскую оптику.
– Трудно ли сегодня зарабатывать писательским трудом?
– В литературе денег нет. Сейчас не время больших тиражей и гонораров. И это очень сокрушительные знания, потому что ты пишешь книгу год, получаешь 50 тысяч, и если не будет дополнительного тиража, то это все. Поэтому я стал работать над сценариями, потому что там ты пишешь 70 страниц и получаешь за это миллион.
– А как вы попали в сценаристы?
– Случайно. Мне предложили через соцсети поправить сценарий по роману Алексея Иванова «Общага-на-Крови». Дело в том, что оператор Роман Васьянов, который снимал в России фильм «Стиляги», а в Голливуде – «Отряд самоубийц» и «Ярость», решил, как режиссер, сделать дебютный фильм по этому роману. И заказал сценарий о свердловской общаге конца 1980-х – начала 1990-х московскому автору. Естественно, у продюсеров появились вопросы к сценарию. Они вышли на меня, так как мы с Ивановым земляки, предложили мне его поправить. И не нужно заканчивать ВГИК и быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что сценарий, где с героями ничего не происходит, и которым зритель никогда не будет сочувствовать – не жизнеспособен, потому что драматургии нет. Короче, пришлось сценарий серьезно поправить, и фильм скоро выйдет в прокат.
– В одном из рассказов вы говорите, что писатели нужны нам для того, чтобы оправдываться? А для чего и для кого вы пишете?
– Для себя, я просто кайфую от этого процесса. Ну и, конечно, писатель избавляется от чего-то внутри себя во время того, как пишет. Например, у меня есть рассказ «Котенок» про то, как у молодой семейной пары умирает ребенок. Я сам пережил это девять лет назад. У нас в младенчестве умер сын. Но я не по горячим следам об этом написал, а через пять лет.
– А как вам работается над крупной формой – романом?
– Если честно, роман я заставляю себя писать, потому что там больше ремесла. Это такое роуд-муви – роман-путешествие, действие которого происходит в Перми, Москве, Петербурге, Гаграх – городах, в которых я был на момент написания романа. Пока мне трудно о нем говорить, потому что он еще не закончен. Но скоро у меня выйдет третий сборник рассказов, и если первые две книги – такие пацанские, то третья будет кардинально отличаться.
– Вы не думаете, что своими текстами можете кому-то навредить?
– Я не склонен к советской концепции литературы, что писатели – водители народов, и они ответственны за чужую нравственность. Ведь Нагорная проповедь прозвучала много веков назад, ее перевели на все языки мира, и Библия – самая продаваемая книга, а люди убивать друг друга не перестали. Поэтому нужно более-менее трезво оценивать свое ничтожное влияние на мир. На мой взгляд, литература – это, прежде всего, развлечение. Но развлечение тоже бывает разное. Например, произведения Рафаэля – это развлечение высокого уровня. Ты можешь очень высоко развлекать, никто не говорит, что это обязательно должно быть низко. Ведь человек покупает романы, прежде всего, чтобы пожить чужой жизнью. Помню, как я читал «Идиота» Достоевского, и мне было безумно стыдно за князя Мышкина, который неуместно себя вел, а рядом сидела моя бабушка и смотрела «Санта Барбару», и также краснела за Мэйсона Кэпфола, который творил какую-то дичь. На мой взгляд, произведения искусства еще дают нам возможность пережить эмоции, которых нам не хватает в жизни.
