Сергей Жилин: Однажды я не узнал собственное произведение
Сергей Жилин один из тех иркутских художников, за творчеством которого интересно наблюдать. Если многие знатоки изобразительного искусства ассоциируют автора с цветовыми экспериментами, вспоминая витражное мерцание красок на его холстах, то в последних работах они увидят, как этот цвет превращается в свет, что делает пейзаж живым и таинственным. Убедиться в этом можно на его персональной выставке «Антология пейзажа» в арт-галерее «Диас».
– На выставке я представил около 50 работ. Это пейзажи разного времени. Я сознательно не стал делить их на периоды, мне, наоборот, хотелось собрать мозаику из произведений, ведь время в творчестве не линейно. А пейзаж далеко не легкий жанр.
– Как вы сами определяете стилистику, в которой работаете?
– Я отношу себя к художникам синтетического направления. На мой взгляд, соединить можно что угодно, просто нужно найти способ, как сделать это органично. Творчество – это, порой, соединение несоединимого. Я всю жизнь старался найти свой неповторимый язык или почерк. Причем не знал, каким он должен быть, зато чувствовал, каким точно не должен быть. Выстраивал его по кирпичикам, потому что художник не может работать одинаково всю жизнь. Мне однажды попался альбом блистательного русского пейзажиста Ефрема Зверькова. Я просмотрел его, закрыл и понял, что не смог запомнить ни одной картины, настолько все они были похожи: березки справа, березки слева, водичка ниже, водичка выше, лодочка там, лодочка здесь. И тогда я себе сказал – я так не буду работать.
– Помните, когда вы начали рисовать?
– Когда мне было два года, мама принесла домой профессиональные акварельные краски «Ленинград». Я до сих пор помню это многоцветье в деревянной коробочке и медовый запах. Рисовал и чувствовал, что как настоящий волшебник создаю многоцветье. Вообще, у нас дома постоянно были карандаши и краски. Я любил уроки ИЗО в школе. Еше учился в музыкальной школе по классу баяна, куда меня отдал дед, который хотел, чтобы я мог играть его любимый вальс «Амурские волны». Потом меня взяли в оркестр, и там я освоил балалайку-бас, из-за которой меня было едва видно. Но когда мне добавили еще один инструмент – фортепиано, я не выдержал и сознательно вылетел из музыкальной школы. Много лет спустя очень жалел, что так поступил. Дед Иван погоревал, но смирился, потому что я уже мог играть не только «Амурские волны», но и симфоническую музыку на баяне.
– Кто ваши родители по профессии?
– Мама – преподаватель, у папы множество профессий: бондарь, столяр, фрезеровщик вышей категории. Дома у нас было много книг и журналов, в которых в советское время печатались репродукции произведений искусства. В какой-то момент я втайне начал их вырезать и вклеивать в альбом. Одни произведения вдохновляли меня на размышления кистью, другие я копировал.
– Как вы оказались в Иркутске?
– Я закончил Омский технологический институт и целенаправленно распределился в Иркутск. Мой друг был здесь на преддипломной практике и рассказал, что это удивительный город, где огромное количество талантливых художников на душу населения и красивая природа.
– А не хотелось переехать, например, в Москву?
– У нас в Омске учились студенты из Московского технологического института, которые бросали учебу в столице и переходили к нам. Были интересные пленэры и летние практики. Например, после первого курса заведующий кафедрой Карло Елизбарович Гагишвили повез нас в Грузию, где мы писали этюды, делали зарисовки, копии костюмов в музеях. На просмотры, показы, курсовые и дипломные работы частенько приезжал сам Вячеслав Зайцев, ведь я учился по специальности «художественное оформление и моделирование изделий текстильной и легкой промышленности», иначе говоря, на художника-модельера.
В Иркутске на преддипломной практике я познакомился с очень хорошими художниками: Валерием Мошкиным и целой группой молодых талантливых авторов, а также мэтрами. Здесь был дух свободы, в отличие от омской школы с ее жесткими рамками. Я впервые увидел Байкал в Листвянке летом, и у меня было ощущение, что это суровое сибирское море. Причем за день погода изменилась несколько раз, и я понял, что это бесконечное количество пейзажей.
– Почему вы так мало работали по специальности?
– Мне поручили вести направление «верхняя женская одежда» и назначили куратором Ангарской швейной фабрики. Вначале казалось, что это простая профессия – нарисовал модель, а за тебя все сконструировали и отшили. Но выяснилось, что художественная подача эскизов, мягко говоря, не приветствуется, а твой полет фантазии ограничен рамками дозволенного, но меня это не устраивало. Я понял, что это не мое, и единственная профессия, где я бы мог работать с этим дипломом, – художником по костюмам в театре. Но год спустя меня призвали в армию. А с Домом моделей мы расстались не совсем красиво. Пока я отдавал долг родине, мою семью стали выселять из общежития и лишили очереди на квартиру. Это стало поводом для разрыва трудового контракта, иначе говоря, лишило меня необходимости трехлетней отработки на предприятии.
– Как вы распорядились своей свободой?
– Я все равно бы пришел к живописи, но поскольку в советское время искусство не считалось профессией, устроился в школу учителем рисования, потом на иркутский завод радиоприемников в отдел рекламы и эстетики, где меня научили писать шрифты. Это была полезная школа. Потом я преподавал на архитектурном факультете в политехническом институте, но в вузе помимо педагогических и творческих способностей необходимо было обладать еще и политическими навыками, умением бороться за «место под солнцем». Это очень мешает работать. Гораздо позже мне пришлось вернуться в вуз, но уже на кафедру дизайна в качестве доцента. Я написал там рабочие программы для дизайна одежды, создал методическое пособие, выпустил дипломный курс. Одна из моих учениц Екатерина Кузнецова – успешный дизайнер, который работает на западе. Но я оставил преподавание, потому что творческая работа для меня важнее всего.
– Вы привязываетесь к своим работам?
– Нет, ведь холить и лелеять свою картину – не совсем правильно. Однажды я даже не узнал собственное произведение, одетое хозяином в дорогую раму. И, на мой взгляд, это полезная практика – отпускать то, во что ты вкладываешь душу.
– Сейчас интересное, но очень непростое время, на которое художник, в широком смысле этого слова, реагирует как камертон.
– На самом деле это продолжение того слома эпох, который начался в 1990-е. Разрушается все великое, монументальное, эпичное в искусстве. Побеждает эстетика «толпы», но я стараюсь держать свою линию и заниматься тем, что меня действительно интересует, а это в основном психология цвета и символика. И надеюсь, что мы все переживем это интересное время без потерь.
